Воспоминания. Письма

Консилиумы с профессорами бывали через день. Кровь ухудшалась катастрофически: когда он слег, гемоглобин был восемьдесят, а за полтора месяца он спустился до тридцати восьми. Приехал гематолог Кассирский взять у него анализ непосредственно из появившейся на ключице опухоли, но, посмотрев все анализы крови, отказался от исследования – картина была ему ясна, и, по его мнению, жить Боре оставалось пять дней. Это был единственный врач, который, уходя, не взял гонорара под предлогом, что помочь ничем не может. Я спросила его, как облегчить страдания последних дней. Кассирский отвечал: «Давайте ему все, что захочет из еды (диета до этого была очень строгой), и попробуйте сделать переливание крови». Я стала хлопотать о переливании крови. Приехала врачиха, которая должна была это сделать, чтобы посмотреть на больного. Боря еще шутил и, когда она ушла, сказал мне: «Эта врачиха чудачка. Она стала критиковать мою кожу, глаза, как будто ожидала увидеть «амурчика» и была разочарована». Он так смешно это сказал, что я засмеялась вместе с ним. На следующий день, 28 мая, сделали первое переливание крови, и он почувствовал себя лучше. Гемоглобин поднялся на две десятых. Мне даже показалось, что у него порозовело лицо и появился блеск в глазах. Он попросил поскорее сделать второе переливание, но на следующий день, в субботу, нельзя было – ежедневно переливание не делают, а в воскресенье, хотя мы и хлопотали, но никто не мог приехать, и отложили на 30 мая, понедельник. Утром он чувствовал себя сравнительно хорошо и даже просил меня, как всегда, привести его в порядок и тщательно его причесать. Во время причесывания он капризничал и попросил переделать ему пробор. Приехал Попов, который ежедневно у нас бывал. Он нашел улучшение в состоянии сердца, и я упросила его приехать второй раз вечером и присутствовать при втором переливании крови. Он согласился. Когда приехали врачи с сестрами и аппаратурой для переливания, они что-то очень долго готовились у нас в столовой и, как мне, может быть, показалось, были чем-то озадачены. Я даже подумала, может быть, они привезли не такую кровь, как надо, или аппарат не в порядке. Боря несколько раз звал меня и спрашивал, что они так долго возятся. Он очень спешил и надеялся, по-видимому, на благоприятный результат второго переливания. От пяти до девяти тянулась подготовка, и вновь мне показалось (я это подчеркиваю, ведь в таком состоянии мне могло померещиться), что у них нет уверенности. Во время переливания меня выставили из комнаты. Я стояла в приоткрытых дверях. Едва влили три капли, как у него фонтаном полилась кровь изо рта. Я поняла, что это конец, но они продолжали переливание. Оно длилось полчаса. Все уехали, кроме Попова. Прощаясь со мной, он сказал: «Мне здесь делать нечего, через десять минут он умрет». Меня удивило, что он не остался, но он сказал: «Я не в силах спасти Бориса Леонидовича, это было кровотечение из легких».

В полдесятого Боря позвал меня к себе, попросил всех выйти из комнаты и начал со мной прощаться. Последние слова его были такие: «Я очень любил жизнь и тебя, но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь». Поблагодарил меня за все, поцеловал и попросил скорей позвать детей. Со мной он еще говорил полным голосом, когда к нему вошли Леня и Женя, голос его уже заметно слабел. Врач и сестра все время делали ему уколы для поддержания сердца, кислородная подушка мешала бы этим уколам, поэтому Стасик непрерывно подавал и надувал кислородные подушки. Агонии не было, и, по-видимому, он не мучился. Он говорил детям, что не дождется свидания со своей сестрой Лидой[116] (которую вызвали по его просьбе из Англии), но она все знает об его денежных распоряжениях и дети будут обеспечены. После каждой фразы следовал интервал в дыхании, и эти паузы все удлинялись. Таких интервалов было двадцать четыре, а на двадцать пятом, не договорив фразы до конца, он перестал дышать. Это было в одиннадцать часов двадцать минут.

Я с работницей Таней обмыла его, одела и положила, пока прибудет гроб, на раскладушку. Мы с Ниной Александровной, Ириной Николаевной, Шурой и Стасиком (Леня с Женей уехали в город сообщить о смерти) оплакивали его кончину, а к трем часам Анна Наумовна дала нам всем снотворное. Она и две медицинские сестры тоже ночевали у нас. Когда в три часа ночи мы ложились спать, какая-то машина стояла у наших ворот. В пять часов утра я проснулась от шума у нашего крыльца. Я слышала, как Александр Леонидович что-то кричал. Оказывается, американский корреспондент Шапиро приехал собирать сведения о смерти, и Шура, не зная, что это Шапиро, накричал на него, возмущаясь бестактностью этого вторжения.