Воспоминания. Письма

Седьмого апреля 1961 года меня срочно вызвала редакторша сборника Крючкова. Это было в Страстную пятницу. Мы с Борей не были религиозны, не верили в обряды, не ходили в церковь, но мы поэтизировали этот праздник, и по старой родительской традиции я всегда пекла куличи, делала пасху и красила яйца. Я была вся в муке, руки были в краске от яиц, когда Т.В. Иванова прислала записку о том, что я должна немедленно ехать в город для свидания с Крючковой. Ее машина уходила через десять минут. Мне пришлось наспех одеться, и я побежала в Борин кабинет взять однотомник, собранный в 1957 году, и старые издания его книг. Чемодан оказался очень тяжелым, и я его с трудом дотащила до машины Ивановых.

Ходили слухи, что однотомник будет очень приличный, и я ехала в Москву в хорошем настроении. От Ивановых, к которым была приглашена для встречи со мной Крючкова, я позвонила Жене, так как Леня был в университете, и вызвала его. Я опасалась, что по мягкости характера буду делать излишние уступки. Через полчаса все были в сборе, и работа началась.

Крючкова зачитала оглавление стихов, вошедших в сборник. Я была в ужасе. Предложенные комиссией пятнадцать листов превратились в девять. Мало того, что объем книги был сокращен в полтора раза, но меня удивил и огорчил подбор стихов. По-моему, было очень важно осмотрительно выбирать, поскольку это была первая книга после большого перерыва и после скандала с Нобелевской премией. Но меня утешали и говорили, что само по себе издание этой книги является реабилитацией в глазах читателей, и я должна благодарить судьбу за эту книгу, как бы она ни была составлена. Я в корне была с этим не согласна. По-моему, надо было отобрать самое прекрасное, а непонятное для теперешней публики пока не печатать. В противном случае выход однотомника мог только повредить. Как оказалось, в него попали самые сложные и менее доступные стихи, а прекрасная доходчивая лирика была изъята.

Но мы с Женей и редакторшей решили пока править существующий сборник. Возник спор о старых и новых вариантах. Я пыталась отстаивать старые варианты, которые и до сих пор мне кажутся наилучшими. Крючкова оказалась обаятельной молодой женщиной, но, по моему мнению, она плохо понимала и мало знала Борино творчество. Женя торопился на службу и, побыв с нами около часу, ушел, а я продолжала работать с Крючковой. Нужно было выверить варианты ко всем изданиям, и мы просидели с ней с двух до восьми часов вечера. Это стоило не только физических усилий, но и большого душевного напряжения. Все внутри кипело. Неудачный выбор казался мне неслучайным. Я сказала об этом Крючковой, но она меня не поняла. Так же как и все, она говорила: спасибо и за то, что эту книгу вообще издают. Расставаясь с Крючковой, я предупредила: ничего из состава сборника выкидывать не стану, а буду бороться за включение дополнительных стихов, и пусть она и не думает в таком виде отдавать книгу в верстку. Она согласилась подождать, но не больше двух недель. Я вернулась домой усталая и разбитая.

По традиции на первый день Пасхи у нас собрались близкие друзья и знакомые на обед. Когда я им рассказывала о встрече с Крючковой, я вторично пережила сильное волнение и вдруг почувствовала себя дурно. Поднялись дикие боли в сердце, закружилась голова. Мне пришлось бросить гостей на гостившую в то время у меня Нину Александровну и уйти в свою комнату. Уже поздно вечером Стасик поехал за местным врачом. Тот велел вызвать сестру и сделать пантопон. Диагноз он не поставил, для этого ему необходимо было видеть кардиограмму сердца. Кроме Нины Александровны Табидзе, у меня гостили Ирина Николаевна с Шурой.

Они уложили меня в постель и вызвали ко мне сестру. Через десять минут после пантопона я уже спала. На другое утро я проснулась как ни в чем не бывало, боли утихли, и я наотрез отказалась лежать. В семь часов вечера повторилась та же картина. Тут я поняла, что это какое-то серьезное заболевание.