Воспоминания. Письма

Сурков несколько раз заговорил об Ивинской, рассказал о своем посещении прокурора, который ее судил, и что именно он узнал у него. Мне это было неприятно, и я каждый раз отводила этот разговор. По словам Суркова, она заявила на суде, что Боря получил из-за границы около пятидесяти пальто и сто пар ботинок. Я рассердилась и потребовала от Суркова подняться в кабинет и самому заглянуть в гардероб. Там лежала одна пара отцовских ботинок, привезенных самим Сурковым из Англии после смерти Леонида Осиповича, и две курточки, одна сшитая мною для дома и другая – любимая, выходная, привезенная Стасиком из Парижа десять лет назад. В единственном его костюме, тоже отцовском и тоже привезенном из Англии Сурковым, я его похоронила.

Сурков не захотел подняться в кабинет и сказал, что вполне верит мне. Я откровенно призналась ему, что живу на деньги, отложенные на мою сберкнижку, и все это можно проверить в той же сберкассе. С 1948 года, когда стали ставить пьесы Шекспира в Бориных переводах, мы были богаты, и, получая деньги за спектакли, Боря всегда их откладывал на книжку, а остальные раздавал бедным и несчастным людям. В конце визита он вынул записную книжку и записал все мои просьбы. Я просила его о двух вещах: похлопотать о пенсии и выяснить о заграничных деньгах. Он обещал позаботиться о пенсии, а что касается заграничных денег, то он намеревался поговорить с правительством и постараться это устроить. После его визита я стала меньше волноваться, и он во многом меня успокоил.

Наступала снова зима, друзья советовали мне ни в коем случае не зимовать на даче и переехать в город, так как отопление и связанные с содержанием дачи зимой расходы обходятся очень дорого. Советы друзей запереть дом и уехать мне казались кощунственными. Никто не понимал, что, может быть, я пережила эту смерть не так тяжело, потому что, живя на даче, все время ощущала его присутствие, а иногда мне казалось, что я слышу его голос, и мне становилось легче.

Осенью комиссия отхлопотала тысячу рублей новыми деньгами на оборудование площадки под памятник и мне пятьсот рублей новыми деньгами в качестве единовременного пособия. Я предложила старшему сыну Жене, у которого в Москве имелось только две комнаты и было тесно, зимовать в сторожке в Переделкине. Это было полезно для детей, и он охотно согласился.

После инфаркта я не могла ходить на кладбище и хлопоты о памятнике и надгробии передала детям Жене и Лене, а на себя взяла все заботы о доме. Для Бориной памяти, я считала, важнее сохранить дом, чем поставить надгробие.

Эта зима на даче обошлась очень дорого. У нас продолжал работать сторож, топивший и смотревший за двором при Боре в течение четырнадцати лет. Боря баловал кругом себя людей, и это сказалось на их отношении ко мне. Платить им столько, сколько им платил Боря, я не могла, а мне они не уступали.

К весне 1962 года моя касса растаяла, и оказалась я почти на мели. Когда про Суркова говорили, что он мягко стелет, да жестко спать, и много обещает, да мало делает, я этому не верила, но, как оказалось, он и в самом деле ничего не сделал. Документы о пенсии пролежали два года в высшей инстанции, и дело не сдвинулось с мертвой точки. Положение было серьезное. Мне посоветовали написать Твардовскому. Одновременно деятели культуры – Чуковский, Эренбург, Иванов, Шостакович и некоторые другие обратились с письмом к Хрущеву, прося оказать помощь вдове Пастернака. На этот раз это помогло. По указанию сверху Союз писателей выдал мне временную ссуду в размере трех тысяч рублей новыми деньгами, а Большая серия «Библиотеки поэта» приняла к изданию в 1963 году расширенный однотомник Бориных стихов. Кроме того, Гослитиздат должен издать том старой прозы и статей, а «Искусство» намеревается[129] переиздать некоторые переводы из Шекспира.

Однако пока деньги за предполагаемые издания не поступают и ничего о них не слышно. Ссуда частично ушла на покрытие долгов по даче, а на остальные я живу восьмой месяц: денег осталось на две недели. Пенсии до сих пор нет, положение тревожное, мне приходится волноваться и думать о будущем. И сейчас, когда я кончаю эти записки, неопределенность моего положения и материальные заботы снова мучают меня.

5 февраля 1963 года. Переделкино

Вставка первая