Воспоминания. Письма

В числе близких людей постоянно у нас бывал Федин. Боря и Федин были совершенно разные, но что-то в Федине нас покоряло. Однако с годами пришлось в нем разочароваться. Когда арестовали ближайшего друга Федина Пильняка, он отнесся к этому с полным безразличием. Нас удивляло, что после войны Федин быстро пошел в гору. Он менялся на наших глазах: становился все более и более официальным, и поведение его преобразилось. Но все-таки он продолжал бывать у нас, и, слушая чтение Бориных стихов, он нередко пускал слезу и говорил: «Ты, Боря, чудо!» Окончательно мы с ним разошлись после истории с Нобелевской премией. Всегда больно разочаровываться в людях, но такой резкой перемены в отношении к Боре я ни у кого не встречала. Он забыл все: тридцатилетнюю дружбу, свои восторги по Бориному адресу, все пережитое совместно во время войны. Во время истории с Нобелевской премией он был председателем Союза писателей, и он предал Борю. И не то важно, что он официально отрекся от него и участвовал в исключении его из Союза, а что он внутренне в этом не раскаивался. Только спустя две или три недели после Бориных похорон я получила его письмо следующего содержания: сегодня, пятнадцатого июня, он открыл чехословацкий журнал и увидел некролог о Боре. Он жил рядом с нами за забором в течение тридцати лет, во время Бориной смерти находился на даче (правда, он был болен), и в этом письме он сетовал на то, что от него скрыли Борину смерть! Навряд ли из открытых окон до него не донеслась похоронная музыка и он не видел и не слышал многотысячной толпы.

Кстати, он забыл и о том, что в 1944 году я спасла его жизнь. Дело было так: как-то летом Боря уехал в город, дети и домработница ушли гулять, а я осталась одна дома. Я воспользовалась тишиной и решила поспать, потому что ежедневно вставала в семь часов утра, но мне не спалось, я встала и пошла по направлению фединского забора поухаживать за помидорами. Вдруг я увидела страшную картину: крыша из дранки пылала. Я вбежала к ним в кухню. Его жена, напевая, готовила обед, а семимесячная внучка лежала голая в кроватке. Федин работал наверху под горящей крышей. Я схватила ребенка и с криком: «Вы горите!» побежала к себе на дачу. Вероятно, не предупреди я их, они бы все сгорели. Водопровода тогда на дачах не было, а у нас с Фединым был общий колодец, почти пустой. Федину удалось выкинуть со второго этажа рукописи и вещи и вовремя сбежать вниз. Я организовала цепочку, и мы передавали ведрами воду от ближайшего фадеевского колодца. Помню, как ко мне прибежали люди с криками, что моя дача в опасности: загорелись сосны на нашем участке. Откуда ни возьмись прибежало человек двенадцать юношей и девушек и стали выносить из Бориного кабинета рукописи и вещи. Когда прибыли пожарные из города, от фединской дачи ничего не осталось. В тот момент, когда мы боролись с опасностью пожара на нашей даче, какая-то мне хорошо знакомая женщина вбежала в дом и унесла фединскую внучку к себе. Когда пожар кончился, Федин прибежал ко мне и спросил, где его внучка. От испуга и переживаний у меня вдруг выскочило из головы, кому именно я отдала ее, я помнила только, что она в верных руках. Федин грубо кричал на меня. Никакой благодарности за то, что я спасла всех их от гибели, он не выразил. Я ответила: вряд ли кто-нибудь ее украдет, я отдала ее в верные руки, и она найдется. Потом оказалось, что девочку взяла няня Ивановых, которая жила в их доме пятьдесят лет. Она перенесла девочку на дачу к Сельвинским, где жили Ивановы, чья сгоревшая во время войны дача в это время строилась. Оказалось, что пожар возник оттого, что жена Федина прожгла бумагу не в поддувале, как полагается, а над вьюшкой. Эту горящую бумагу ветром вынесло на крышу, и крыша стала гореть. Нашу дачу спасли тем, что подпилили сосны, которые горели. Я радовалась, что в это время Боря был в городе. Он стал бы нервничать, а я в таких случаях не теряла присутствия духа и принимала все нужные меры предосторожности.

Когда пожар кончился, я увидела, как он бежит по дороге. Он был страшно взволнован, в городе ему сказали, что сгорела наша дача. Приехала пожарная комиссия. Они пришли ко мне за показаниями. Я скрыла от них, что Федина собственными руками сожгла дачу, и сказала, что, по-моему, горела сажа, что они и записали. Все обошлось благополучно, моими показаниями удовлетворились и составили акт. Был отдан приказ покрыть крыши всех писательских дач железом. Это сделали очень быстро.

Я бы не стала описывать эти мелкие события, если бы они не характеризовали Федина. Есть поговорка: «Люди познаются в беде». В тяжелые времена, осенью 1958 года, я познала Федина с плохой стороны.