Воспоминания Понтия Пилата

— Ты прав, Пилат, — говорит он после молчаливой паузы, — тысячу раз прав. Если все, во что мы верим, было ложным, если те, кто умер со Христом, не жили бы и не воскресли в Нем, если бы Сам Христос не восстал из мертвых, мы по-прежнему оставались бы погрязшими в наших грехах. Наша вера была бы тщетной, и мы были бы самыми несчастными из людей. — Павел улыбается. — Пилат, ты веришь, в глубине души, что мы заблуждаемся? Веришь ли ты, видевший их умирающими и умиротворенными во Христе, что наши братья отдали свои жизни за басню?

Картины страшного зрелища проходят перед моими глазами. Но я не чувствую ни страха, ни робости. Я не знаю, благодаря какому чуду человек, вышедший из садов Ватикана, в которые Кесарь заставил его прийти, чтобы поколебать его веру и мужество, покидает их, исполненный мира и новых сил. Или, напротив, знаю…

Пуденций ждал меня у себя. Мы вместе отправились на этот вечер. Пуденциана переоделась в роскошное зеленое платье, вышитое золотом. Все драгоценности Корнелиев сверкали в ее волосах, в ушах, на пальцах, на запястьях. Увидев ее такой наряженной и прибранной, я признал, что она прекрасна, и испытал особое уважение к девушке, которая оделась, как патрицианка, чтобы отправиться на смерть. Ибо у нас троих не было на этот счет никаких иллюзий.

Флавий Сабин, префект Города, поджидал нас. Он вышел нам навстречу с подозрительной поспешностью и сурово осмотрел с ног до головы. Несколько лет назад, когда Клавдий первенствовал в государстве, я часто посещал Сабина. Я уважал этого человека, моего соседа по Авентину и кузена Грецина. Я никогда не сомневался в том, что это чувство было взаимным. По взгляду, исполненному упрека и отвращения, который он на меня бросил, я понял, что нашей дружбе пришел конец. Нет никакого сомнения в том, что Флавий Сабин, прямой и чистый сердцем, добрый римлянин, большой любитель простых решений, всеми силами души верит в истории, которые напридумывали про христиан. Он искренне думает, что мы поджигатели, убийцы, враги рода человеческого, пользуясь выражением, которое прозвучало на днях в его речи в Сенате. Без душевных колебаний и с уверенностью в том, что служит Риму и правосудию, Сабин поведет нас на пытку. Одна только мысль, что я, всадник, квирит, трибун легионов, бывший прокуратор Иудеи, мог присоединиться к этой позорной секте, должна была заставить его клокотать от возмущения. Он сухо осведомился:

— Приглашение относилось и к твоему приемному сыну, Кай Понтий, я его не вижу. Где он?

Я беспомощно развожу руками. Антиох покинул нас вечером, после того как привел домой меня и своего отца; с того момента мы больше его не видели.

— Мой сын отсутствует, Флавий Сабин. Я не имел возможности вовремя его известить. — Пусть Кесарь простит меня.

Тонкие губы префекта складываются в гримасу гнева, который он с трудом подавляет. Он делает нам знак присоединиться к другим приглашенным, которые уже начали стекаться, одетые со всей роскошью. Я столько лет не участвовал в подобных приемах, что неспособен опознать, кто есть кто; большинство мужчин и женщин на двадцать, тридцать, сорок, даже на пятьдесят лет моложе меня. Я их не знаю. Хорошо бы, если бы Пуденций нашептал мне их имена. Однако вряд ли имена, вокруг которых ходит в Риме столько слухов, могут мне что-либо сказать. Многие люди беззастенчиво рассматривают нас, следят за нами любопытствующим, подозрительным, мстительным или насмешливым взглядом. Никто, однако, не делает попытки подойти и поприветствовать нас. Один или два раза Пуденций подходил к кому-либо из сенаторов, но те поспешно отворачивались, пользуясь темнотой наступившей ночи и суматохой, чтобы исчезнуть, прежде чем Кай Корнелий окажется рядом.

Пуденций заметно помрачнел и посуровел. Боюсь, он оказался не готов к такому приему. Что же до Пуденцианы, разодетой с головы до ног, то она так величественна, так высокомерна, что я невольно проникаюсь восхищением. Время от времени отец бросает на нее взгляд, и я вижу, как смягчаются его черты под воздействием законного чувства отцовской гордости.

Уже около часа мы прогуливались по аллеям сада. К элегантным группам куртизанок, августанов, друзей Кесаря, лучших из лучших, присоединились силуэты куда менее утонченные. Нерон отдал приказ впустить плебеев. Грязные дети в лохмотьях, женщины, которые могли бы быть прекрасными, если бы пожар не оставил на их лицах страшный след, мужчины, праздные и шумные, создали в парке толчею. Патрицианки, увешанные драгоценностями куда больше, чем Пуденциана, восторженно повизгивали, когда сводники Субуры хватали их на ходу за разные места.

— А я знаю, кто наверняка мечтает подвергнуться насилию в кустах со стороны какого-нибудь парня, — раздался позади нас мужской голос.