Воспоминания Понтия Пилата

Ничто не препятствовало нашей работе, даже мятежи, которые спровоцировал мой отчаянный безбожник. При активном содействии Лукана я безжалостно их подавил. Арестованных зачинщиков я приговорил к каторжным работам на рудниках, в Сардинии. Охотно признаю, что подобный приговор не менее жесток, чем распятие на кресте, может быть, даже еще тяжелее. Зато он принесет больше пользы Риму, ведь для работы в штольнях нужны все новые люди, поскольку даже самые выносливые очень скоро лишаются сил и слепнут от пыли.

Ненависть, которую питали ко мне иудеи, все возрастала. Но мне не было до этого дела. Ведь и я стал питать отвращение к ним. То тяжелое предчувствие в первый вечер, когда, оказавшись у стен Иерусалима, я ощутил себя раздавленным, в конечном счете оправдалось: эти люди были более грубыми и черствыми, чем камни их крепости; более грубыми, чем скала, которая обнажается под тонким покровом их безводной земли. И если у меня оставалась тень сомнения, одно грустное зрелище окончательно утвердило меня в моем мнении.

Это произошло через три года после смерти Галилеянина. Обычно не требуется столь длительного времени, чтобы затянулись самые тяжелые раны сердца, и можно набросить вуаль забвения на память о людях, которые были особенно близки. Но Иисус бар Иосиф не был забыт. С каждым днем у него появлялись все новые ученики.

Я ничуть не был удивлен этим обстоятельством, ибо мне самому так и не удалось избавиться от угрызений совести. Я был бы рад никогда больше не вспоминать о нем, но Галилеянин не оставлял меня.

Я уразумел множество вещей, но кое-что оставалось для меня непонятным. Прежде всего — возвращение его спутников, этой горстки несчастных трусов, которые в тот вечер, когда схватили их Учителя, разлетелись, как напуганные воробьи… Теперь они бесстрашно проповедовали в общественных местах, несмотря на меры, предпринятые против них Синедрионом.

Я был неспособен объяснить, в чем заключались противоречия учеников и членов Синедриона, ибо не мог вникнуть в их религиозные споры и распри. Флавий разбирался во всем этом не больше моего, поскольку, хотя и был посвящен в учение Иисуса бар Иосифа, плохо знал иудейскую доктрину. Говоря в двух словах и если я правильно понял, вот в чем суть дела: наподобие галльских друидов, ученики Галилеянина уверовали, что Учитель был не плотником из Назарета или даже Христом, то есть Помазанником, царем Израиля, избранным Ягве, но самим Сыном Ягве. Одним словом, они утверждали, что Иисус бар Иосиф был богом, и именно это послужило основанием для приговора Синедриона, по убеждению членов которого это было непростительным богохульством.

Их споры затянулись, и если первое время они не переходили границ философской дискуссии, то вскоре приняли совсем иной, гораздо более опасный вид. Синедрион пользовался религиозным авторитетом, и он никогда не стеснялся в средствах, защищая свои взгляды. Учеников Христа стали хватать, сажать на какое-то время в тюрьму, прогонять сквозь строй. Однако выяснилось, что насилие, вместо того чтобы запугать, подталкивает их к тому, чтобы еще более истово распространять свою веру. Проповеди, первоначально не выходившие за пределы Иерусалима, начали привлекать паломников, иудеев диаспоры, приходивших в святой город по случаю праздников.

В их числе был молодой грек из Малой Азии по имени Стефан. Не знаю, как Флавий познакомился и сблизился с ним. У меня был случай с ним встретиться. Стефан не говорил со мной о Галилеянине, но мы долго обсуждали с ним представления Платона о душе, и если этот малый меня не убедил, то не из недостатка таланта и аргументов. Ибо он был весьма опасным ритором и обладал разносторонней и высокой культурой.

Стефан верил, что Иисус бар Иосиф был Спасителем народов и Сыном Ягве. Это новое учение он проповедовал в синагоге, где собирались грекоязычные иудеи. Он говорил с пылкостью, хорошо знал священные тексты и толковал их как пророчества о божественности Галилеянина. И вскоре фарисеи сочли его речи подозрительными.

Я не был уведомлен ни об аресте Стефана стражами Синедриона, ни о его вызове на суд священников. У меня не было права вмешиваться, и, возможно, я бы и не вмешался, будучи убежденным, что дело кончится несколькими днями тюрьмы или, самое худшее, хорошей взбучкой.