Воспоминания Понтия Пилата

Клавдий, если он не будет пьян уже к моменту нашего прибытия, захочет, чтобы я расположился возле него, и станет бесконечно вспоминать город, в котором мы оба родились, Лугдун; он любит его настолько, насколько мне то место безразлично. Я вежливо поинтересуюсь, как продвигаются работы, которые он предпринял на холме Старого Форума. Если уже захмелеет, он станет рассказывать мне скабрезные истории, которые обожает и которые я буду слушать со смущенным видом. Странно смеяться над историями о рогоносце, когда их рассказывает рогоносец, не сознающий своего положения. Как обычно, в тот момент, когда войдут танцоры, Валерия Мессалина выскользнет вон. Кесарь ничего не заметит или вообразит, что жена отправилась проведать детей… И я, как и другие, стану помалкивать.

Как ни странно, я испытываю к Клавдию истинную привязанность. Я обязан ему тем, что остался в живых, вернулся в Рим, а имущество мое мне возвращено. И не просто возвращено, я стал раз в десять богаче, чем был в момент своего возвращения из Иудеи.

Безучастные к разговорам, прыжкам танцоров и гулу музыкантов, Понтия и Прокула удалятся в тихий уголок на террасах и будут вполголоса рассуждать о том, от чего я держусь в стороне. Моя дочь нарядится в новое платье, более роскошное, чем то, что было накануне, и менее роскошное, чем то, которое будет завтра. Тит Цецилий не скупится, когда речь идет о том, чтобы продемонстрировать во всем блеске красоту его жены. Но драгоценности и уборы, которыми он ее осыпает, не делают Понтию счастливой. Что есть моя дочь в глазах Лукана? Не подруга, не любовница, но ценная вещь и его шанс когда-нибудь получить одно из тех прокураторств, о которых он мечтает. Ведь он женился не на Понтии, а на кузине Кесаря.

Ночь пролетит, и я вновь увижу, как над Римом встает утренняя заря. Не в ней ли та единственная милость, которую я некогда испрашивал у Фортуны? Кто усомнится, что я — человек, обласканный богами или какой-то неведомой силой?

Я сделал все, чтобы забыть Галилеянина. Он был распят по моему приказу, умер очень быстро, изнуренный бичеванием, и был похоронен в новой гробнице, которую Иосиф Аримафейский велел вырыть в своем саду. Я не могу постоянно возвращаться к воспоминаниям о прошлом, столь же мучительным, как мои угрызения совести. И я сделал все, чтобы предать его забвению.

Однако мне это ничуть не удается.

Во вторую ночь после смерти Иисуса бар Иосифа, незадолго до рассвета, в Иерусалиме случилось новое землетрясение. Это была одна из тех коротких и легких волн, которые обычно следуют за первым, более сильным толчком. Почти никаких повреждений не было. Но стражи, которые наблюдали за гробом Равви из Назарета, были страшно напуганы. Они утверждали, что камень, который закрывал вход в гробницу, откатился в сторону, будто невидимая и всесильная рука отбросила его, и склеп залил ослепительный свет.

Я полагаю, что те люди были трусами, из тех, кто способен издеваться над связанным человеком и кого пугает малейший шорох. Но я не могу объяснить себе, как подземный толчок, который не опрокинул даже стульев в Антонии, мог отвалить гигантский надгробный камень, переместить который можно только с помощью дюжины молодцов…

На следующее утро Флавий вошел ко мне в состоянии неописуемого возбуждения и стал уверять, что женщины, пришедшие по иудейскому обычаю на рассвете помазать умершего ритуальными благовониями, нашли гроб пустым. Позднее галл сообщил с торжествующей улыбкой, что Мириам, Иоаннис и несколько других учеников Галилеянина, вновь откуда-то объявившихся, видели его живым…

Странное дело: Синедрион вначале подкупил стражей, чтобы они сознались, что просто проспали тот момент, когда камень кто-то убрал от входа, но затем затаился, так что можно было подумать, будто эта басня его обеспокоила.

Слух о воскресении Иисуса бар Иосифа все усиливался, а некоторые из его учеников начали открыто проповедовать его учение народу.

Я не вмешивался. Только тот, кто никогда не видел распятого, способен вообразить, будто можно выжить на кресте… Что же до воскресения из мертвых… Я подвергся бы насмешкам, если бы стал преследовать приверженцев умершего царя Иудейского под тем предлогом, что они верят в его возвращение живым из Аида.

Их число все росло, ибо все больше находилось людей, готовых поверить в эту чудесную историю. Флавий вместе с сыном принимал участие в каждом их собрании. Он считал себя в долгу перед Галилеянином, и все эти россказни тешили его буйное воображение…

Стоит ли говорить, что я чувствовал себя виноватым, а потому был снисходителен к людям, которым причинил несчастье. Раза два я встретился с молодым Иоаннисом в Антонии, он приветствовал меня беззлобно. Он искал места в нашей администрации, и я решил при следующей встрече предложить ему работать у меня секретарем. Но случай не представился, ибо больше я его никогда не видел.