Воспоминания Понтия Пилата

Но что бы я ему ответил, если бы сын поведал мне о своем желании учиться и отсутствии склонности к военной службе? Смог ли бы я отказать ему, глядя в глаза, в годичном курсе риторики в Августодуне, о котором, как я позднее узнал, он мечтал? Нет! Я попытался бы обсудить с ним это дело как мужчина с мужчиной; я постарался бы разъяснить ему наше положение и растолковать, почему я так поспешно снаряжаю его в путь и почему для него остается открытой только военная карьера. Если бы он понял, если бы он согласился, мне не пришлось бы потом сожалеть, что я не поговорил с ним о его будущем.

Но Авл ничего не сказал. Он безропотно смирился с решением, которого, несомненно, не понимал.

Что же до Прокулы, то она замкнулась в молчании, с каждым днем все более тягостном. Часто я заставал ее у окна, со взором, теряющимся вдали, далеко за бурной Роной, где проплывали груженые шаланды рыбаков. В ее глазах стояли слезы, и я боялся узнать их причину.

Авл покинул нас серым и хмурым ноябрьским утром. В садах Вьенны больше не было ни листьев, ни цветов, ни плодов. И ветер, который, завывая, врывался в долину, приносил весть о скором снегопаде.

Только впервые увидев своего сына в форменной одежде, я осознал, насколько он юн и хрупок. Красный цвет его плаща придавал ему особую бледность. Он хотел обнять меня, как ему казалось, по-мужски, но я почувствовал, потрясенный, что его худые руки дрожат и что он не может с этим совладать. Это был маленький, застенчивый, слишком серьезный мальчик, который читал в своем уголке Цицерона, и я задал себе вопрос, напуганный своей собственной бесчувственностью, как могло мне прийти в голову сделать из него молодого офицера, который разыгрывает из себя мужчину, чтобы ободрить свою мать.

Его голос был тих, и, охваченный бесконечным состраданием, я вообразил его непредвиденно соскальзывающим в фальцет, когда он будет произносить команды. Я почувствовал желание удержать его, вновь обратиться к префекту, придумать не знаю какие извинения и оградить моего ребенка.

Но я преодолел свою минутную слабость. Воспоминание о старом Бруте, потребовавшем головы своих сыновей, о старом Горации подействовало на меня в тот момент, когда я готов был поддаться слабости. Я воззвал к их теням. Римская доблесть пришла мне на помощь, и я бестрепетно наблюдал, как мой мальчуган уходит навстречу своей судьбе.

Авл к нам больше не возвратился.

Год спустя один легат из Германии, имя и лицо которого мне были незнакомы, сообщил нам, что наш сын погиб геройской смертью во время разведывательной вылазки за Рейном. Там было волнение среди нескольких племен.

Командир Авла не сообщил никаких подробностей, и я отлично понял, что означало это молчание… К счастью, Прокула не могла догадаться! Но я-то знал, ибо видел, от каких ужасающих пыток на моих глазах скончался Марк Сабин.

Я отрешенно ожидал неизбежных упреков от жены. Но она оставалась прямой, молчаливой, сосредоточенной на своих мыслях, в которых для меня уже не оставалось места.

В то время она начала грезить о Галилеянине. Обнаружив, что она так сильно взволнована своими снами, я стал их опасаться, не понимая, что они были для нее спасительными. Как мог я понять, что она черпала в них силу, помогающую смириться со столь невообразимой жертвой, какой была смерть наших детей? С жертвой, которой просил у меня Галилеянин и на которую у меня не было мужества согласиться…

В годы траура, молчания и слез, в эти тягостные годы я взялся писать свои воспоминания, чтобы отвлечься от тоски, но больше всего для того, чтобы Понтия когда-нибудь узнала, каким человеком был ее отец.

Кроме нее у меня никого не осталось, а ее редкие письма свидетельствовали о том, что написаны рукой женщины, узнавшей много горечи и бед. А ведь моей дочери в ту пору не было еще и двадцати.

У Понтии не было детей, и я догадывался, что Лукан, не мучаясь угрызениями совести, бросил ее. Когда Тит Цецилий женился, он брал в жены кузину Кесаря и этим обеспечивал себе прекрасное будущее; теперь вдруг оказалось, что он женат на дочери изгнанника, лишившегося всех возможных благ.

Став после смерти братьев нашей единственной наследницей, Понтия ничего не унаследовала. Бесплодие, которым, возможно, была поражена не она, а ее супруг, лишило меня последней надежды и единственного утешения усыновить одного из моих внуков и таким образом предотвратить угасание рода Понтиев, последних отпрысков тех самнитских правителей, которые одержали победу в Кавдинском ущелье.

В последние годы прокураторства мне казалось, что я почти забыл Галилеянина. Я убеждал себя в том, что совершил не что иное, как самый обычный акт правосудия, хотя решение шло вразрез с моим желанием и моими убеждениями. Мне удалось убедить себя, что иначе события развиваться не могли.