Воспоминания Понтия Пилата

Потеряв от отчаяния дар речи, я встал перед ней на колени, не решаясь притронуться, чтобы не ужесточить ее страданий, и, не в силах сдержаться, зарыдал. Но внезапно я услышал голос Понтии, ослабевший, но удивительно твердый. Моя дочь позвала меня:

— Папа…

Уже многие годы она не обращалась ко мне так по-детски. Я ожидал, что она бросит мне упрек, подобный тому, который больной Антиох адресовал своему отсутствующему отцу и который я заслужил за то, что не смог сохранить моих детей: «Папа, папа, почему ты оставил меня?»

Но нет, Понтия не упрекала меня; она молила, умоляла с невероятной силой, связывала меня обещанием, воздвигая между Луканом и моей жаждой мести неодолимую преграду:

— Папа! Прости его! Он не ведал, что творил!

Ее умоляющие глаза были устремлены на меня. Моя дочь, моя обожаемая дочь должна была умереть. И, сам не ведая как, я сказал:

— Да, Понтия, я его прощаю.

Мгновением позже Понтия умерла у меня на руках.

В тот вечер Прокула заснула, чтобы больше не просыпаться. Сегодня исполняется месяц, как я закрыл глаза моей жены. Врач сказал мне, что она страдала от болезни сердца и ее убила тоска.

Прежде чем покинуть меня, Прокула говорила со мной о Галилеянине. Так сложилось, что в момент безвозвратного расставания этот человек является между нами.

Я остался один. Я потерял всех, кого любил, всех, ради кого принес в жертву жизнь этого праведника. На самом деле я потерял их гораздо раньше. Как мог я не понимать, что жена, дочь и сыновья уже покинули меня? Что жертва, от которой я некогда отказался, была принята ими без колебаний?

И вот Прокула… Каким я был глупцом! Да, она была посвящена в мистерии Христа, крещена, как сказала она, используя любимое выражение Иоанна, как были крещены Понтия и наш сын. Это произошло вскоре после смерти Иисуса бар Иосифа, и я внезапно уяснил себе странные визиты Иоанниса в Антонию. Подумать только, я было решил, что он ищет работу! Грустная улыбка пробежала по бледным губам моей жены:

— Ты был так близок к свету, Кай… Так близок! Почему ты предпочел закрыть глаза? Мы так молились, Понтия, Флавий, Авл и я! Так молились, чтобы Учитель простил тебе твое ослепление и просветил тебя… О, Кай! Если бы ты мог знать, как легка его ноша для тех, кто покоряется этому бремени! Если ты согласишься познать Истину, ты поймешь, что Истина дает свободу!

Истина дает свободу. Таковы были последние слова, которые я услышал от Прокулы. Знала ли она, говоря мне это, что возвращала меня к моему безответному вопросу? Истина дает свободу, возможно… Но что есть Истина?

Если все это так и было, если Галилеянин был сыном бога, как мог он оставить без внимания, что я отчаянно ищу эту ускользающую истину?

Что есть Истина? Я не знаю. Но мне известно, что из-за нее для меня не существует возможности искать встречи с Клавдием, чтобы обвинить Лукана в смерти моей дочери и моих страданиях.

«Человек не нашел лекарства от смерти». Этот закон не знает исключений. Но смерть сама по себе есть исцеление от страдания, тоски и одиночества. Я не бегу от победоносного врага, никого не оставляя позади себя. Я больше не надеюсь вновь обрести в какой-нибудь Земле Вечной Молодости тени тех, кто меня покинул. Я хочу забыть, что они были и что я их нежно любил, уйти в небытие. Я хочу «заснуть сном, который никогда не кончается» и который свободен от сновидений. Последняя надежда римлянина, последняя надежда всякого человека.

Лунный свет озаряет меч. Моя рука не дрогнет.

Мне показалось, будто в саду кто-то есть. Мне почудилось чье-то присутствие под старой оливой, которая отбрасывает тень на угол террасы. Я собираюсь встать и пойти посмотреть. Я не хочу, чтобы кто-то все это видел.

Но, кажется, я ошибся… Снаружи никого нет. Это мое воображение изобретает призраков. Меч сверкает на столе, я сжимаю пальцы на рукоятке.

На сей раз не показалось: шум возобновился. Теперь я узнал его; это всего лишь ночной ветер, поднимающий шелест листьев, который смешивается с бешеным биением моего сердца. Разве не удивительно, что при том отчаянии, в котором я нахожусь, боль и смерть все-таки страшат меня?

Этой ночью поднялся слишком сильный для середины декабря ветер. Машинально я поднимаю глаза в направлении садовых деревьев и меня охватывает страх. Листья оливы неподвижны, порыв ветра их не колышет; и тем не менее я слышу, как невидимый ветер играет ее ветвями!

Я пытаюсь забыть о ветре, рожденном моим воображением. Я сжимаю меч, вспоминая давние уроки фехтования и то особое место под ребрами, где клинок наверняка пройдет прямо в сердце. Холодное острие прикасается к коже. Я закрываю глаза.

И тут же вновь открываю; через свои закрытые веки я вижу образ, который так часто меня преследовал… Но в это мгновение он не таков, как раньше. Он не жалок, не измазан кровью. Он прекрасен и исполнен того державного величия, которое вырвало у меня то страшное признание:

— Ты — царь.

Суровый и нежный голос, который я никогда не забуду, прозвучал в моих ушах:

— Ты сказал: я — Царь. Я пришел в мир, и я рожден, чтобы свидетельствовать об Истине. Те, кто от Истины, слышат мой голос.