Воспоминания самарского анархиста

Много бед и горя пришлось на долю матери отца: земли мало, хлеба не хватало, чтоб досыта накормить семью в пять человек одной без мужа, погибшего тридцати лет на барской работе. Шли годы, повзрослели и заневестились сестры отца Феня и Люба — Феня вышла замуж за Мусатова Даниила Петровича в нашем селе в Матюнинское общество, а Люба за Красильникова в Кобельму. Потом женился и мой отец на Шавариной[30] Дарье Егорьевне из Сергеевского общества, а ее сестра Паша вышла замуж за Большакова Лаврентия Петровича в Матюнинское общество.

Когда я начал помнить своих родных, то к тому времени было четыре близких семьи к нашей: Мусатовых, Большаковых, Красильниковых, моего крестного Терехина Ивана[31] и [его брата] Семена, и изредка бывали дяди мои Виктор и Алексей из Кривого Озера — Тухловки. С годами эти семьи множились, появились двоюродные, троюродные братья, сестры, племянники и племянницы.

Из рассказов бабушек, по матери Акулины, а по отцу Елены, я узнавал о житье-бытье крепостных, об их ужасной жизни рабов, больше кнута, чем пряника. После освобождения от крепостного права часть ее [Акулины] родственников Шавариных уехали на жительство в Тифлис и Украину и один из них, племянник-инженер ежемесячно высылал ей по три рубля, когда она стала стара и слепа. Жила она больше в семье у меньшей дочери Паши. Иногда бабушка (раза два-три в год) приходила в нашу семью. Часто мать посылала меня за ней, и я вел ее за руку и падожок[32], так [как] она была совершенно слепа. Погостит у нас недели две-три и просит отвести ее к дочке Паше. Вязала нам чулки, варежки, лечила дегтем на ногах «цыпки». Иногда рассказывала о крепостной жизни, угощала пряниками.

Навсегда я запомнил, как в дошкольные годы тихим, теплым августовским днем вел за падожок бабушку к тете Паше, где она имела основное место жительства. Я легко и быстро шагал и тянул ее за падожок, а ее девяностолетние ноги передвигались с трудом и за мной не поспевали, и [она] просила меня идти потише, и думал я тогда: «Почему бабушка тихо идет, а вот я так легко и быстро?» Только теперь, через десятки лет понял и я, почему тогда бабушке так трудно было ходить. Но в то время мне казалось, что никогда не буду так тихо ходить и уставать.

Умерла она, когда мы все, пять ее внучат, находились на фронтах первой мировой бойни во славу власть имущих. Похоронили ее на сельском кладбище, а время сгладило крест и могильный холм, а также сравняло добро и зло ее жизни, а в третьем поколении забудется и память о ней, как и о миллионах других, но теплые человеческие чувства о ней до сих пор хранятся в душе моей.

В дошкольные и школьные годы вторая бабушка Алена — мать отца любила всех братьев, но мне кажется, любила больше нас, трех последних малолеток, и любила рассказывать нам сказки и былины из старины и своей жизни. Была она неграмотная, но рассказывала увлекательно в течение нескольких лет в долгие осенние и зимние вечера. Ровным и спокойным голосом вела свои повествования. Мы, меньшие братья, многие годы по малолетству оставались дома, а старшие братья и сестра уезжали в поле на разные работы в зависимости от времени года.

Бабушка никогда нас не наказывала за наши детские шалости и озорство, а всегда спокойным голосом делала нравоучения без шума и мирила нас, и за это мы относились к ней с уважением. Умерла она в том же году, что и бабушка Акулина, летом шестнадцатого года, когда все мы, пять братьев, находились на фронтах Первой мировой войны. Но светлые воспоминания о ней до сих пор хранятся в душе моей, когда я уже и сам начал приближаться к заветной черте жизни.

Было ей в то время за семьдесят лет, путь жизни ее был тяжел: полжизни крепостная, затем борьба за хлебы с пятью детьми. Только природные силы и душевные свойства помогли пережить невзгоды жизни и вырастить детей. Как живую ее вижу: роста среднего, хорошего сложения, стройная, лицо чисто русское, походка величавая. Вот полвека прошло, а вспоминаю о ней с чувством умиления и грусти. Похоронили ее на кладбище, поставили крест над могильным холмом, а время сгладило последний видимый знак: крест и холм могильный не существуют. Потом вместе с нами, внуками и память о ней исчезнет. Да, время равняет скорбь и радости и перед ним добро и зло ничто!

Обе бабушки много нам рассказывали о крепостных временах, о нелегком своем житье-бытье, где прошли лучшие годы их молодости и зрелости, но ясных отдельных эпизодов в моей памяти не сохранилось. Мне тогда было семь — двенадцать лет, а [в] такие годы, да и [в] более поздние мало интересует прошлая жизнь других, когда молодость рвется только вперед, от настоящего к будущему и на весь мир смотрит с восхищением, радостью и жизнеутверждающим торжеством.