Воспоминания самарского анархиста

Но общий фон в их рассказах был тот же, что описан современниками той эпохи Руси: рабский труд на правителей, бар и бюрократов. Но и в этом царстве рабства и бесправия блистали светлые лучи: обе бабушки рассказывали о смелых духом отдельных крепостных, восставших против произвола бар, угнетателей и грабителей их труда и свободы по закону, созданному по извечному существованию всякой власти: «для начальства и беззаконие закон». Эти отдельные нападения на бар смельчаков крепостных крестьян и дворовых вселяли бодрость и уверенность, что когда-то совершится всеобщая расправа с угнетателями общества и начнется новая светлая жизнь для каждого без бар, господ, бюрократов и чиновников, и каждый станет хозяином своего труда и хлебов и всего производимого обществом.

Отца матери я знал по рассказам матери и бабушки Акулины. Когда я родился — дедушки уж давно не было в живых[33]. По их рассказам он был предприимчив: кроме сельского хозяйства занимался мелкой торговлей дегтем, пенькой, шерстью. Увлекался рыболовством в реке Зигзаге и преимущественно по ночам. Нрава был веселого, жизнерадостного и любил пошутить безобидно. Однажды дьячок и просвирня производили с мирян очередной сбор шерсти, то дедушка вместе с шерстью положил в их мешки в один камфорку, в другой заглушку от самовара, а когда они ушли из его дома обходить другие дома — он нагнал их на дороге, объявил им, что они утащили то-то и то-то и действительно, к их удивлению, камфорку и заглушку извлек у них из мешков. Дьячок (Михаил Андреевич Каменский[34]) повторил несколько раз: «Ну и шутник ты, Егор Федорович, шутник!»

Моя мать часто говорила, что я весь в отца ее, дедушку Егора: и ростом такой, и чернявый[35], с румяным лицом и характером живым и мечтательным. Так ли это, не знаю. Помню, что несколько раз мать ходила со мной на бывшую усадьбу дедушки. Дом с садиком давно были проданы, а вот родное «пепелище» влекло мать посмотреть его, видимо, тоска по отчему дому и воспоминания о прожитых годах там до замужества продолжали жить в ее душе, что я видел по ее тоскливому лицу и глазам. Видимо, в этих посещениях она находила отрадные воспоминания.

Года за два до рекрутского призыва в армию отец женился на моей матери[36]. Хозяйство отца было сиротское, бедное по сравнению с хозяйством отца матери. Но отец понравился будущему тестю тем, что, будучи еще холостым, при встрече снимал шапку — кланялся как старшему по возрасту, что теперь не делается, чем и снискал к себе его расположение. Поскольку отец имел по натуре не очень словоохотливый характер, а мать была энергического характера, то не раз рассказывала, что только почтительное отношение к ее отцу послужило причиной ее замужества, да мать, видимо, любила отца, так как всегда относилась к нему с уважением и чаще называла его по имени и отчеству и редко Николей.

С женитьбой на матери бедность в семье отца уменьшилась; жить стало легче. Через два года отца призвали на действительную военную службу в Балтийский флот, где он прослужил матросом-кочегаром семь лет и ни разу не был в отпуску. Когда призвали отца в армию — мать была беременна братом Павлом, и он родился без него[37] и до прихода отца со службы воспитывался у дедушки — отца матери, а мать в это время находилась в услужении у господ губернского города. По возвращении отца со службы — все собрались в один дом под одну соломенную крышу.

Мать имела характер открытый, свободно выражала свои переживания, радости и горе, голодного накормит, холодного обогреет, будь то нищий, прохожий или сельский сирота, для всех обездоленных у нее находились приветливые, ласковые слова утешения, будь то старый или малый, каждого старалась уважить, не обидеть — на таких людях держится мораль человеческая в мире. Науку не проходила — неграмотная, так что знание «грамоты» еще не является меркой морали и человечности.

Мать мы любили и не боялись ее, отца тоже любили, но при нем проказничать боялись, хотя он ни разу никого из нас, детей, не наказывал, тогда как мать часто шумела на нас за озорные проделки. Была она истинно верующей и когда приходилось наказывать нас в дошкольном и первых классах школьных лет, то мы прятались на большой русской печи, а она с полотенцем в руках или завязкой от квашни хлопала по печи, но так, чтоб никого из нас не хлопнуть, и приговаривала: «Господи Исусе — хлоп, Матушка владычица — хлоп, Пресвятая богородица — хлоп». Мы же прижимались друг к другу в углу печи или за трубой и знали, что не достанет до нас. Затем мирно звала нас за стол завтракать или обедать и разъясняла нам правила жизни.