Воспоминания самарского анархиста

И вот теперь, перелистывая в памяти книгу истории жизни свою и других с детства и до настоящего дня, мне кажется, что жизнь студенческих, детских и юношеских лет лучше, чище, краше и ярче, торжественней, чем жизнь зрелых и закатных лет. Может быть потому, что тогда мы были полны веры и надежды в будущую жизнь, и только потом, с годами, в борьбе житейской за сытые хлебы — наступило практическое разочарование от экономического неравенства и свободы для одних — рабства для других. Я часто думаю: куда девалась сила могучая духа и тела, и вера в чудесную жизнь человека?! Ведь в каждом из нас кипели жизни силы и разливались через край от избытка их и казалось, что никогда они не иссякнут. Но силы человека гибнут в борьбе за сытые хлебы, в условиях его бытия, ибо на всей земле существуют звероподобные власти-государства, а не человекоподобные, зверства же — основа основ всякой власти. Многих из нас, волею бытия, не стало: одни получили вечное успокоение по своей воле, другие в концлагерях Иосифа Кровавого, третьи замкнулись в свои семьи и работу по борьбе за хлебы, с двумя лицами — одно для власть имущих, другое для себя и семьи. Другие вольно или невольно превратили свою жизнь в щедринских пескарей[105], ибо всякая щука-власть всегда остается щукой для человека и общества, а другие сами превратились в щук и щурят.

Потребности духа сузились, ограничились и замкнулись в борьбе за сытые хлебы — отец скорби желудок оказался сильнее и могучее всех других основ жизни и подчинил себе все идеи и мечты юности и зрелых лет. Через многие годы пролетевшей жизни случайно или не случайно встречаюсь с «Самсонами»[106] былых лет по школе, медфаку и работе, друзьями и товарищами по духу и мечтам, и каждый из них теперь как-то смущенно и как будто виновато за настоящее, но с искрой оживления в лице вспоминает те прошедшие годы, когда так хорошо желалась жизнь для всех без насилия и угнетения, без господства в хлебах и духе одних над другими. И снова где-то там, в тайниках души воскрешались светлые лучи годов дерзаний и желаний в прошлом. Так власть-государство убивает в человеке и обществе все лучшее и светлое в человеке и обществе.

Если в годы молодости сознание определяет бытие, то потом, в зрелых годах и на склоне лет не сознание, а бытие определяет сознание. И тогда смиряется гордый дух человека — оказалось не по силам человеческим преодолеть до конца рабство личное и общественное в государстве, ибо слишком много исторического рабства досталось в наследие человеку и обществу.

На смену нам идет новое поколение — молодое, у которого сознание еще определяет бытие, а не хлебы, как это есть у нас, а потом будет и у них. Наша полоса жизни очарований и разочарований, вера в добро и зло, в самих себя и в людей заканчивается. Приближается лебединая песня у камина, где сгорают былые мечты и грезы о вольной волюшке — свободе духа и тела в своем и соседнем доме… Но прожитую жизнь свою и моих друзей школьных, студенческих, зрелых и закатных лет — я благословляю, ибо мы жили и живем так, как жили, и не наша в том причина, что пришлось быть больше в бытии, а не в сознании человечности. И то, что в нашу жизнь не пришлось совершить, то будет осуществлено последующими поколениями, так как органический закон существования всякого живого существа, а тем более человека, лежит в основе самой жизни на Земле — это вечное стремление со дня рождения человека к максимальному удовлетворению своих потребностей в хлебах и духе свободы, и только в государстве он становится рабом господствующего класса или касты.

[Сельский врач]

После сдачи выпускных экзаменов[107] и торжественного банкета нам выдали дипломы без каких-либо распределений на работу — каждый из окончивших медфак мог ехать работать в любое место на восток, запад, север и юг страны. Мне очень хотелось остаться на работе в городе, но материальная необеспеченность вынудила поехать на работу в сельскую участковую больницу, где на первых порах легче и проще устроиться в бытовом отношении.

Когда был студентом, бедность пороком не являлась. Одна пара простых сапог или ботинок, гимнастерка и брюки носились до износа, а ставши врачом надлежало принять и соответствующее социальное положение, особенно в условиях города. Заработная плата врача так была мала в двадцать третьем году, что обеспечивала только полуголодное существование. Жизнь и работа в городе манила меня к себе и в то же время отталкивала материальной необеспеченностью.