Воспоминания самарского анархиста

Возвратились из экскурсионной поездки за хлебом в октябре, когда в медфаке начались занятия и нас, как опоздавших к занятиям, не допустил комиссар медфака Циммерман. Он требовал письменного объяснения причин опоздания, а когда кто-то ему сказал, что мы ездили за хлебом, то обвинил нас в спекуляции и не разрешал посещать лекции, тогда как моему товарищу — коммунисту Филекину — никаких препятствий не чинил — свой брат! Только вмешательство декана помогло нам продолжить занятия в alma mater.

Часть привезенного хлеба я отослал в Старотопное родителям, часть оставил себе на еду, а часть обменял на рынке на сапоги и брюки.

В средине зимы запасы привезенного хлеба приходили к концу. В студенческой столовой кормили капустной жижицей, и вот в это время заходит к нам в общежитие староста курсов и объявляет: идите, ребята, в склад и по списку получайте американский паек. Мы все гурьбой бросились в склад и, действительно, бесплатно получили по пуду муки и по пять килограммов маргарина и сахару. Такой богатый паек и во сне никому не снился, и мы искренне благодарили тех, кто в нужде протянул нам руку помощи. Дважды мы получили дарственные пайки, а потом почему-то выдавать нам прекратили. Я и мои товарищи делали из муки на воде лепешки и пекли их на кухне на маргарине или рыбьем жире.

Вскоре в Старотопном и других селениях Поволжья открылись американские и шведские бесплатные столовые для детей дошкольного и школьного возраста. Взрослое же население по-прежнему оставалось без всякой чьей-либо помощи.

Чтоб улучшить питание, я поступил на вечернюю работу в Детский эвакуационный пункт. Днем на лекциях в медфаке, вечером на работе в эвакопункте, а уж поздно вечером и ночью за учебники. Я был сыт, но в Старотопном отец, мать, два брата голодали, и я не мог не поделиться с ними сытым питанием, и я решил кого-либо из родителей взять к себе: «Сыты не будем, но и с голоду не помрем». По моему письму приехал отец. Сначала он жил вместе со мной в общежитии, а потом через студента Гурова и врача Кана поместили отца в больницу водников, где уже лежал и отец Гурова, тоже спасаясь от голода.

Зимою этого же года эпидемия сыпного тифа не миновала и меня. Еще раньше голода на Поволжье началась эпидемия сыпного тифа и унесла из жизни в небытие часть населения, а потом голод продолжил истребление оставшегося в живых народа. Три недели пролежал в инфекционном госпитале, порой в бессознательном состоянии. В это тяжелое время единственным моим посетителем была студентка Никонова, за что навсегда она осталась в моей памяти. Я часто бывал у нее в доме и находил в общении с нею большое удовлетворение, но не такое, которое могло бы увлечь и вскружить мне голову, к тому же я дал себе зарок — пока не окончу медфака, никаких увлечений, хотя от такого зарока порой чувствовал себя неудовлетворенным.

Через много лет мне стало известно, что в ее семье считали меня будущим женихом, но судьба личной жизни каждого из нас сложилась по-разному. По выписке из больницы до окончания медфака я продолжал ходить в ее дом, где меня приветливо встречали она и семья ее брата Сергея.

Как-то вместе с студентом Оглоблиным пошли к Никоновой; там весело провели вечер в обществе с другими ее гостями и задержались до полуночи. Стали расходиться по домам, а мы пошли некоторых студенток провожать. В это время в двух или трех местах города в небе появились лучи прожекторов. Я и мой товарищ остановились и посмотрели силу света прожекторов и пошли к своему общежитию.

Вдруг справа от нас в полумраке слышим голос: «Стой! Кто идет?!» Мы остановились. Подошли трое в форме солдат из особого отдела и приказали следовать за ними. Привели в какой-то военный штаб. Здесь присоединили к нам еще десятка три задержанных за хождение по городу после двенадцати часов ночи и под конвоем повели всех в городской штаб Чека. Поместили нас в большом холодном зале, без всякой мебели, где уже находились более двухсот задержанных патрулями.

Большинство стояли возле стен, некоторые сидели на полу, некоторые полулежали. Выражение лица у всех было рассеянное, тревожное. Каждый считал себя правым, но в то же время боялся за исход задержания. В течение ночи по одному вызывали на допрос-следствие в другую комнату в этом же доме, где за двумя столами, покрытыми красной материей, сидело четыре следователя Чека, а вокруг всех стен, полукругом на стульях сидели вооруженные солдаты-охранники, так что когда приводили на допрос задержанного, то он был виден со всех сторон во время обыска.

Допросы велись перекрестной системой, об одном и том же, и горе тому, кто на повторный вопрос ошибался. Оглоблина вызвали раньше меня и отпустили. У него был с собой какой-то документ. Вызвали и меня. Документов с собой никаких не было. Одет я был в черный дубленый полушубок, отороченный белым барашковым мехом, и в шапке-кубанке. Как только я вошел — команда: «Руки вверх! А, что, с Кубани?» — грозно сказал один из следователей: «Обыскать и отправить в подвал, а там разберемся».