Воспоминания самарского анархиста

Когда он увидел и почувствовал, что нежелателен по мерзопакостному хулению существующего строя — исчез с горизонта. Обо всех юношеских увлечениях более двадцати лет тому назад им было сообщено в МГБ, что и стало моим обвинением и троих[139] моих товарищей — техника Кроля, учителя Смирнова и Котова. И вот за эти давно минувшие дни и за несуществующие дела, за мысли объявили государственным преступником, да и вся страна превратилась в миллионы преступников.

Начались бесконечные повторные допросы об одном и том же обвинении. Почти в течение года то вызывают на допросы подряд несколько дней и ночей, то неделями оставляют сидеть в камере, то снова вызывают на допрос без пристрастия или с легким пристрастием, без скулокрушения, но так, чтоб белое становилось черным, а черное белым. А все эти допросы сопровождались отборнейшей омерзительной десятиэтажной матерной руганью, и настолько отвратительной, что, сидя на допросе, я молча смотрел и думал: «Ведь этот зверь, наверное, имеет семью, жену, детей, мать, отца, и как только может иметь их! Еще раз подтверждается — человек вышел из рода звериного, и наиболее хищные те из них, которые имеют больше не человеческих, а звериных качеств, ибо в этом их гордость, красота, радость и наслаждение. А ведь случается, что они могут любить и плакать, но любовью и слезами не человеческими, а крокодиловыми». Кто не знает сказку про белого бычка — советую узнать[140]. По этой сказке велись и ведутся допросы и обвинения опричниками царя Иосифа-марксида.

В продолжение двух недель ни меня, ни Колю на допросы не вызывали, и мы как-то рады были этому: ведь здесь, в камере никто не ведет издевательских допросов с пристрастием, чтоб осудить. Дни шли за днями. Утром в шесть подъем, выход и вынос в общую уборную ночного ведра, там же умывальня, снова камера, кусок хлеба и кружка воды на завтрак, иногда до обеда или после обеда вывод на десятиминутную прогулку тюремного двора. В обед щи или суп, каша и пайка хлеба сто пятьдесят граммов. На прогулке мы с Колей старались больше надышаться: в камере была настоящая жара, вызывающая вялость и утомление физическое и моральное.

Вечером под Новый год на ужин нам дали синюю кашу из магары в виде плотного студня, а когда Коля стал вынимать ее из миски — она выскользнула из рук и упала на грязный пол камеры. С сожалением смотрели на загрязненную кашу, но все же решили очистить от грязи и съесть.

Было десять часов вечера. Неожиданно открылась дверная форточка камеры, появилась голова надзирателя: «Вот тебе, Трудников[141], передача — получай!» В этой неожиданной передаче жена прислала табак, масло, сыр, сахар и еще что-то. Где и как сумела она достать и на какие средства — не мог понять — видимо, помогли добрые люди. Дорога была передача, как передача, но еще дороже проявленная забота близкого, родного человека, тоже страдающего морально и физически. Радость, отраду принесла с собой посылка, но в то же время и еще большую тяжесть душе и сердцу: с новой силой нахлынули воспоминания непоправимого ужасного горя со мной и семьей, родными и друзьями, оставшимися там, за тюремной стеной, [где] хоть в безвоздушном пространстве сталинского безвременья, но все же можно с оглядкой дышать и жить. Как ни тяжело нам было с Колей, но встреча Нового года передачей нас обоих как-то радостно умилила.

На второй день вечером неожиданно открылась дверь камеры, и надзиратель, обращаясь к Коле, сказал: «Собирайся с вещами». Коля надел шапку, полушубок, взял в руки узелок, посмотрел на меня доверчивыми юношескими глазами, проговорил: «Прощай, дядя Сережа». — «Прощай, Коля». Дверь камеры закрылась. Проходит неделя, вторая, третья — ко мне никого не помещают — это одиночка. Стало тяжелее на душе: долгое одиночество мучительно без общения с другими собратьями по несчастью. Начинаю чаще и дольше ходить по камере. Устаю, отдыхаю и снова хожу до усталости, и так изо дня в день. Тяжко гнетут думы, и все их надо переживать в самом себе, а они неустанно гнетут с утра до вечера и с вечера до утра за тюремной решеткой. Снова и снова до бесконечности страдания семьи, родных, сочувствие друзей, товарищей и знакомых, но никто из них не может протянуть мне руку помощи, сочувствия и внимания к моей участи, страшась быть схваченным опричниками царя Иосифа.