Воспоминания самарского анархиста

В конце августа заключенных стали развозить по другим тюрьмам и концлагерям. Я попал с группой арестантов в Ульяновскую тюрьму. Во дворе тюрьмы в ожидании размещения по камерам всех нас сгрудили у тюремной стены, и здесь впервые я увидел направлявшуюся лавину клопов. Они шли к нам от вынесенных на средину двора столов и досок с нар, вынесенных из камер на санобработку, на запах человеческих тел. Клопы стремились к нам, чтоб быть с нами в камере.

Поздно вечером нас разместили по камерам. Здесь каждому из нас, тридцати человек, предоставили место на нарах. Можно было лежать, спать, сидеть и ходить. Посредине длинные дощатые столы, две скамьи, а в углу у двери камеры неизбежная спутница тюрьмы параша — деревянная кадушка для дневных и ночных дел. Опоражнивалась она два раза в сутки утром и вечером, во время выхода всех арестантов камеры в общую уборную в конце тюремного коридора.

В камере, особенно вблизи деревянной параши воздух крепко был насыщен аммиаком, сероводородом и другими неприятными ароматами. Одно небольшое окно за железной решеткой у самого потолка почти не пропускало лучей солнца. Вентиляции никакой — ни оконной, ни печной. Кто имел табак, курили. И этим табачно-аммиачно-сероводородным воздухом неделями, месяцами, а некоторые годами дышали.

Однажды привели в камеру арестанта рабочего. Его осудили на шесть лет за то, что он в разговоре сказал что-то «о гоге-магоге» и был обвинен в агитации против Советской марксидской власти. Он подал кассационную жалобу. Через несколько дней к нему пришел защитник и через форточку камерной двери передал ответ на кассационную жалобу. Все тридцать пять человек окружили кольцом получателя ответа на кассационную жалобу, и один из нас начал читать вслух. Все затаили дыхание. Там говорилось… Свидетельские показания по обвинению противоречивые, а потому считать обвинение недоказанным… но приговор суда оставить в силе. Точно по шемякинскому суду: у власти закон — закон, и беззаконие — закон.

Все мы, тридцать пять человек, с нетерпением ждали тяжелого этапа в концлагерь, где можно хоть дышать свежим воздухом, видеть солнце, где можно иметь место для отдыха и сна после изнуряющего подневольного труда и нравственного мучения. Но почему-то до этапа в концлагерь нашу партию в двести человек в течение трех месяцев провезли по трем тюрьмам: Ульяновской, Уфимской в третий раз, и Сызранской, и только после этого отправили в Печорский концлагерь на постройку железной дороги от Кожвы до Воркуты, четырехсотпятидесятикилометровой трассы, и когда была построена дорога — власти ее назвали комсомольской, а в действительности это триста тысяч заключенных всех возрастов построили дорогу, а комсомольцев там не было ни одного человека.

По пути этапа в Ульяновскую тюрьму, в трехэтажных столыпинских вагонах, разместили в отсеках каждого вагона по двадцать — двадцать восемь человек. На нижних полках можно было только сидеть, местá в ногах на полу и под полками являлись ночным и дневным отдыхом. Вместе с «политическими» везли наполовину уголовников — воров-рецидивистов и бандитов. Пока шел этап от Сызрани до Ульяновска, уголовники успели обобрать всех, кто был «не их веры» — хлеб, одежда, обувь перешли к рецидивистам. На наши жалобы и просьбы прекратить грабеж — конвой не обращал внимания. На нас смотрели как на государственных преступников, врагов народа, а на воров-рецидивистов и бандитов как на «друзей народа». Лишенные всех человеческих прав, все мы с момента ареста находились вне закона.

В Ульяновской тюрьме подержали нас месяца полтора и, видимо, надоело начальству возиться с нами, и в дождливый октябрьский день всех заключенных из нашей и других камер собрали в большой этап, погрузили в столыпинские вагоны и повезли куда-то на восток. «Это значит в Сибирь», — решили мы.

Через решетки окон вагона на полях [мы видели] почерневшие скирды хлеба и хлеб на корню, и ни одного человека, машины или подводы по уборке гибнущего в поле хлеба. Только изредка кой-где виднелась подвода с одной-двумя женщинами у погибающих в полях хлебных скирдов.

На Уфимском вокзале вывели из вагонов, и конвойные прочитали дорожную арестантскую молитву: «Идти молча, руки назад, по десять человек в ряд, шаг вправо, шаг влево считается побегом — конвой применяет оружие без предупреждения».