Воспоминания самарского анархиста

Тут в коридоре девочки провели ко мне за дверь сына. Я взял его на руки, посадил на колени, прижался к нему, смущенному необычной обстановкой, а два солдата-конвоира, допустившие ко мне сына, сочувственно смотрели, а минут через десять вежливо попросили отпустить сына за дверь к жене — строго запрещалось свидание с родными всех возрастов.

Вскоре снова ввели в комнату суда слушать приговор — решение шемякинского партийного классово-кастового суда. «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… такой-то… обвиняется в том — идет перечень преступлений — … на основании изложенного, что предусмотрено статьей пятьдесят восьмой, пунктом десять, части первой, Спецколлегия Смуровского уголовного областного суда приговорила… к десяти годам тюремного заключения и пяти годам поражения в правах. Вам понятен приговор суда?» — «Да, понятен». — «Распишитесь в трех экземплярах приговора».

Таковыми оказались «профилактические» мероприятия диктаторского партийного суда, о чем мне говорил в первый день следователь Селезенкин, что «мы изолируем вас, Сергей Петрович, профилактически». И… изолировали.

Подошли конвойные, вывели во двор к «черному ворону». Было уже темно, и потому жену с сыном, стоящих в глубине двора, ясно видеть [я] не мог, а они видели меня в освещенной полосе от окон здания суда. Так издалека в последний раз виделся перед десятилетней тюрьмой и концлагерями с женой и сыном. Тогда я и думать не мог, что за время моего заключения жена уйдет к другому, а у сына будет вечное двойственное сознание между отцом и матерью.

Десять лет… и за что — за то, что полюбил свободу мысли и человеческое общество без кнута и пряника одной только верой во имя того предела, когда люди сами станут богами в познании жизни человека и общества без господ и рабов, когда все общество и каждый в отдельности будут решать свою судьбу хлебов вольно и ни от кого не зависимо. Если за мысли — в тюрьму, концлагерь и к расстрелу, а что бы было, если б эти мысли проявлялись в слове печати, как в других странах, где за это никого не судят и в тюрьму не сажают?! Даже людей, не имеющих таких мыслей, преданных диктатуре кнута и пряников, царю Иосифу, — марксидов — убито, заключено в концлагеря и сослано в края отдаленные сотни тысяч именем диктатуры марксидов во имя господства одних над другими — молох пожирал своих марксидов и не своих немарксидов. Так диктатура тирана царя-марксида Иосифа дамокловым мечом повисла над обществом и каждым отдельным человеком, страна погрузилась в мрак слез и крови, и только рабы и фанатики-марксиды торжествовали во имя своего идола-царя, ибо он кормил их сытыми хлебами.

[Этапы]

После суда через пять-семь дней вторично направили в Сызранскую пересыльную тюрьму в числе сотен осужденных за эти дни. Шел август месяц. Стояли теплые, нежно-ласкающие предосенние дни, но в душе у каждого заключенного жили грусть и скорбь безысходная. Вся жизнь личная и общественная осталась в воспоминаниях прошлого в потустороннем мире, а в настоящем мрак и стенания во мраке тьмы и скорби. Погрузили в специальные столыпинские вагоны[148], также на товарном дворе Смуровской железной дороги, тихой августовской ночью скрытно от народа, а на противоположном конце станции, на воинской площадке, там же грузили на фронт ратников запаса, так же как и нас — в неизвестное будущее. Родные и близкие провожали их с плачем, рыданиями, причитаниями и прощались с ними, как с заживо погребенными.

Их участь была подобна нашей — заключенных, и это тех и других всех роднило. Многие из тех, кого везли под ружьем, и тех, кто ехал с ружьем, назад не вернулись: одни остались навечно на полях сражений, другие в концлагерях и тюрьмах. Таков звериный закон частного или государственного капитализма, особенно в условиях диктатуры марксида-царя Иосифа Кровавого.

Две недели продержали в Сызранской тюрьме. Заключенных так много было в каждой камере, что многие не имели места где сесть — днем стояли, а ночью, не имея сил стоять, валились один на другого на полу. Нары брали с бою, и счастливы были те, кто занял место под нарами на грязно-черном полу. Дней через десять все заключенные были завшивлены. Питание давалось два раза в сутки настолько скудное, что силы все более таяли с каждым днем. Бледные, истощенные, обросшие, грязные, кто с возбужденным, кто с безразличным лицом, стоя, сидя, лежа — все сто шестьдесят человек, загнанные в одну камеру, напоминали обреченных животных на калде-бойне.

На седьмой день я заболел поносом. Тюремная медсестра направила в тюремную больницу. Там в палате находилось двадцать заключенных больных с разными заболеваниями. Одни умирали здесь от туберкулеза, другие от дизентерии, третьи от разных других хронических болезней. На пятый день поноса не стало. Выписали из больницы в ту камеру, где и на полу места не было. Пришлось поместиться под низкими нарами, вползая туда и выползая оттуда на животе, и это было счастьем, что можно лежать на холодном, грязном полу, и имелась возможность растянуться ослабшему телу.