Воспоминания Свена Стокгольмца

Часть книг явно были из библиотеки самого Макинтайра. Я помнил, как видел их, рыща по тем полкам. Но каждую из привезенных книг он выбирал так вдумчиво, что отказаться я не мог. Некоторые вопросов не вызывали – например, эпические хроники Нансена, два толстых тома, которые я обожал еще в Швеции, когда молодым и наивным ошивался в государственной библиотеке. Многих других обитательниц ящиков я узнавал с трудом или не узнавал вовсе. Частью они были на шведском и норвежском, частью на английском – исторические монографии, мемуары, сборники стихов. Макинтайр даже приложил несколько пьес: потрепанный сборник шекспировских трагедий и новехонький экземпляр «Юноны и павлина»[13]. Он знал, что я стану беречь эти книги, и явно хотел, чтобы я продолжал самообразование в гуманитарных науках и культуре вне зависимости от того, где живу. Видимо, этот подарок он готовил не год и не два.

– Когда живешь жизнью исследователя Арктики или по крайней мере охотника, читать нужно о людях, оказавшихся дальше, чем в Арктике, и я имею в виду не Антарктику. Тебе надоест, или, чего пуще, твое любопытство затрещит, как пустая масляная лампа, и погаснет. На этом этапе, дружище, ты вполне можешь сдаться.

Я обвел взглядом аккуратную стопку книг. Я погладил сборник эссе Мишеля де Монтеня в переводе на английский. Этот томик я штудировал после схода лавины – мучился, разглядывая строчки, мучился с лингвистическими премудростями, но глубину мысли улавливал. Проницательность Монтеня относительно того, погубит или спасет себя человечество, взывала ко мне сквозь века. Я открыл томик, отыскал знакомый абзац и, запинаясь, прочитал вслух:

– На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе! Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердо держаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Из тысячи человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своей жизни была бы недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа по своим естественным свойствам быть таковой?[14]

Я пролистал несколько страниц назад, отыскал в том же эссе любимую строчку и тоже прочел вслух:

– Если вы хотите получать от вина наслаждение, смиритесь с тем, что оно иногда будет вам невкусно.

– Ах да. Глава II «О Пьянстве», – проговорил Макинтайр. – Твоя любимая.

– Чарльз, я не могу принять все эти книги. Вдруг океан поднимется и зальет хижину? Эти книги бесценны.

– Ничего подобного, – возразил Макинтайр. – Хотя я, конечно, немного расстроюсь. Часть этих книг проделала со мной довольно большой путь, кочуя меж шахтерскими поселками, теперь лишь вскользь упомянутыми в геологической истории, которую почти никто и читать не будет. Нет, Свен, я куда больше обеспокоился бы о тебе, пострадай от стихий эта богохранимая хижина. Книги, по определению, цену имеют, а вот ты бесценен.

Я уставился на Макинтайра. В его мыслях, как всегда, разобраться было сложно, даже когда его лицо не скрывал табачный дым. Догадался ли он, какие мытарства мне выпали? Что читал он за моей беззубой улыбкой?

Вообще-то я поклялся себе не обременять Макинтайра историями о том, как едва не помер. Но, как, наверное, случается, когда ребенок воссоединяется с матерью, меня успокоило и разоружило присутствие старого друга, который прекрасно меня знал. Одним залпом я рассказал ему все. О парализующем отчаянии, об отсутствии подготовки, о цинге, о диком убийственном угаре. Периодически я возвращался назад для объяснений и уточнений, хотя Макинтайр их не просил. Когда я закончил, на несколько минут воцарилось молчание. Эберхард прижал голову к ножке стола и храпел, как человек.

– Мой дорогой Свен, – наконец прервал молчание Макинтайр и покачал головой. – В какой-то мере хорошо, что я про это не знал. Я волновался. Конечно, я волновался. Если бы знал, как близко ты подошел к черте, я привлек бы любые средства, израсходовав свой капитал в Компании, чтобы тебя вытащить. – Он испытующе заглянул мне в лицо. – Ты останешься здесь? Планируешь еще одну зимовку?

– Думаю, да.

– Тогда ради бога, пожалуйста, пообещай мне лучше о себе заботиться.

– Да, Чарльз, слово даю.

46

Не помню, когда именно, но примерно в то время я превратился в камень. Шел процесс медленно. Я не заметил, ни как он начался, ни как развивался, – лишь как закончился. Казалось, один день я был самим собой, а на следующий стал геологическим объектом. Я мог оглядываться по сторонам и ощущать пустоту своего мира, аскетическую нищету своей хижины, ум и любопытство своих четвероногих друзей и соседей. Теоретически я по-прежнему мог чувствовать острые уколы одиночества. Перемена заключалась в том, что я больше не сосредоточивал на них внимание – просто ощущал, пока ощущение не проходило.