Воспоминания воображаемого друга

Я говорю это тихо и быстро и с этими словами становлюсь перед ним так, что между нами оказывается армия «Лего». Я вижу, что он строит подводную лодку. Похоже, когда Макс достроит лодку, гребной винт закрутится по-настоящему.

— Макс, — снова говорю я, — я пришел.

Макс больше не кричит. Теперь он тяжело дышит. Мама Макса называет это «учащенное дыхание». Он дышит так, будто пробежал тысячу миль, а теперь пытается отдышаться. Иногда после такого Макс зависает.

Я снова повторяю:

— Макс, я пришел. Все хорошо. Я с тобой. Все хорошо.

Самое худшее сейчас — это дотронуться до Макса. Кричать на него тоже нельзя. Так я бы подтолкнул Макса в мир внутри его, где он зависает. Потому я тихо и быстро повторяю одно и то же. Я протягиваю к нему свой голос. Это все равно как если бы я бросал ему веревку и просил схватиться за нее. Иногда это срабатывает, и мне удается вытащить Макса, до того как он зависнет. Бывает, что не срабатывает. Но другого способа помочь Максу я не знаю.

На этот раз срабатывает.

Я это вижу.

Дыхание Макса замедляется, но оно может замедляться, даже когда он зависает. А я по глазам вижу, что он не завис. Он меня видит. Его глаза видят мои глаза. Макс не уходит. Он возвращается. Его глаза улыбаются мне, и я понимаю, что он вернулся.

— Будо, — говорит Макс.

У него счастливый голос, и от этого я сам становлюсь счастливым.

— Макс, — говорю я в ответ.

Я вдруг чувствую то же самое, что мама Макса. Мне хочется перепрыгнуть через армию «Лего», обнять Макса и крепко прижать его к себе. Но я не могу этого сделать. Макс наверняка рад, что нас разделяют ряды деталек. Благодаря им он может не бояться, что я до него дотронусь, и его глаза улыбаются.

Макс знает, что я обычно к нему никогда не прикасаюсь, но он, наверное, понимает, что сейчас все не так, как обычно. Раньше мы никогда не разлучались на целых три дня.

— Ты в порядке? — спрашиваю я и сажусь на пол напротив Макса, а «Лего» остается между нами.

— Да, — отвечает Макс. — Ты меня испугал. Я думал, что больше тебя не увижу. Я строю подводную лодку.

— Да, — говорю я. — Я вижу.

Я не знаю, что говорить дальше. Я стараюсь найти хорошие слова, которые помогут спасти Макса. Я чувствую, что надо быть хитрым, и пытаюсь найти способ, как обмануть Макса. А потом я понимаю, что просто должен выяснить, что происходит, и не важно, что это. Это серьезно. Не какая-нибудь глупость про потерянную тетрадку с домашним заданием и не бросание куриными наггетсами в столовой.

Это даже серьезнее, чем решить проблему с Томми Свинденом.

Я решаю, что не буду хитрить. Не буду танцевать с дьяволом при бледной луне.[15] Что-то похожее говорит миссис Госк, когда думает, что кто-то из учеников ее обманывает: «Вы танцуете с дьяволом при бледной луне, мистер Вудс. Осторожнее».

Сейчас я танцую с настоящим дьяволом, и нельзя допустить ошибку.

— Макс, — говорю я, стараюсь, чтобы мой голос звучал, как у миссис Госк, — миссис Паттерсон плохая, мы должны вытащить тебя отсюда.

Я не знаю, как его вытащить отсюда, но знаю, что без согласия Макса не смогу этого сделать.

— Она не плохая, — говорит Макс.

— Она тебя украла, — говорю я. — Она обманула тебя и выкрала из школы.

— Миссис Паттерсон сказала, что мне не следует ходить в школу. Она сказала, что это опасное место для меня.

— Это неправда.

— Нет, правда, — говорит Макс, и по его голосу я слышу, что он нервничает. — Ты знаешь, что правда. Если я буду ходить в школу, Томми Свинден убьет меня. Элла и Дженнифер все время меня трогают. Они трогают мою еду. Дети надо мной смеются. Миссис Паттерсон знает про Томми Свиндена и других детей, и она говорит, что для меня школа плохое место.

— Твои родители считают, что нет. А они — твои мама и папа.

— Родители не всегда знают, что лучше для их ребенка. Так говорит миссис Паттерсон.

— Макс, она заперла тебя в подвале. Это плохо. Только плохие люди запирают детей в подвале. Мы должны вытащить тебя отсюда.

Голос Макса становится мягче.

— Если я скажу миссис Паттерсон, что я счастлив, она тоже будет счастлива.

Я не понимаю, что это значит, и хочу что-то сказать, но Макс начинает говорить снова:

— Если миссис Паттерсон счастлива, она не будет меня трогать и не сделает мне больно.

— Это она тебе сказала?

— Нет. Но я так думаю, — говорит Макс. — Я думаю, что, если я попробую убежать, она может по-настоящему разозлиться.

— Я так не думаю, Макс. Я не думаю, что она хочет сделать тебе больно. Она просто хочет украсть тебя.

Я говорю это, а сам думаю о том, что Макс, может быть, прав. Макс не очень хорошо понимает людей, но иногда бывает, что лучше его никто их не понимает. Возможно, Макс не знает, что, когда он сосет палец в классе, он похож на дурачка. Но только он один знал, что миссис Госк грустит в тот день, когда умерла ее мама. Макс сразу это понял, хотя миссис Госк очень старалась скрыть свои чувства. А другие дети ни о чем не догадывались, пока миссис Госк на следующий день сама им все не рассказала. Потому я и думаю: вдруг Макс правильно понимает миссис Паттерсон? Может быть, она хуже, чем я думал.

— Разве ты не хочешь уйти отсюда? — спрашиваю я.