Восстание. Документальный роман

Вскоре я ненавидел всех вокруг и так же, как соседи, не думал ни о чем, кроме еды и смерти. Самоубийство казалось мне желанным, но совершить его было нечем и негде, потому что в рабочие группы после визита в ревир меня больше не зачисляли. Тем временем в зеленом доме вечерами горел огонек. Едва я воображал, как направляюсь туда мимо них, вечных, никуда не пропадающих свидетелей, меня скручивало и сводило судорогой, и я ненавидел себя за это — а также за то, что тогда, в овраге, не нажал на крючок. Я жалел других, но вместе с тем жалел и себя, и поэтому не способен был ни покончить с жизнью, ни убить того молившего о смерти солдата с глазом на выскочившей мышце, ни податься в абвер.

Гораздо быстрее, чем предполагал, я обнаружил себя у дальних землянок, ищущим под ногами хоть какую-то траву, чтобы сжевать ее корневища. Был полдень, и разморенные тела лежали на сухой земле. Только один пленный, ковыляя как хромой, шел к землянке, причем он шагал так целеустремленно, что в этом чудилось странное. Он торопился. Видимо, я вперил в него свой взгляд так, что он почувствовал и обернулся. Это был Круглов. Я сталкивался с ним и раньше, он стал нелюдим, исхудал, ни с кем не разговаривал, но среди торгующих покойницким барахлом его ни разу не замечали. Не знаю, узнал ли он меня, но, кажется, мы оба следили, чтобы не приближаться друг к другу. Теперь Круглов уставился на меня, а точнее, сквозь меня. Взгляд его был одновременно остекленевшим и нетерпеливым, и я, наверное, расплывался перед его глазами подобно пятну или обстоятельству из сна. Он нырнул в землянку, и по тому, как он двигался, я понял, что он здесь живет. Отвернувшись, я сел на землю и стал высматривать травинки, выросшие вместо выдранных. Еще несколько теней прошло мимо. На вышках сменился караул. Со стороны ревира пришел и спустился в землянку второй ее обитатель, возможно, сосед комполка. Через несколько секунд я услышал его вопль — такой, что отовсюду послышались возгласы и кто-то даже, матерясь, встал.

Поскольку я был ближе всех к землянке, что-то заставило меня полезть туда. Дверца распахнулась легко, и из-под земли вырвался негустой дымок. В полутьме я разглядел оравшего с красным лицом. Он безудержно блевал, не в силах встать с колен. Еще один сосед спал, а комполка, не поворачиваясь, сидел в углу у печки. «Круглов», — прохрипел я. Пахло нелагерной едой. Круглов стал что-то делать быстрее, он строгал нечто податливое. Видимо, раздобыл где-то конины и торопился съесть. Услышав, что люди прибывают, Круглов закинул пищу себе в рот. Я пригляделся и увидел, что он развел огонь под какой-то посудиной, а сосед его вовсе не спит, а лежит на животе без штанов с окровавленными ногами, и из ляжек его вырезаны куски мяса. Растолкав собравшихся, двое охранников, пригнувшись, ворвались в землянку. Мгновенно все поняв, они схватили каннибала и потащили на свет. Не произнося ни слова, будто внутри них щелкнул какой-то свирепый переключатель, и не дожидаясь, когда Круглов сдохнет от заворота кишок, охранники принялись остервенело бить его, как будто хотели скорее умертвить попавшегося крестьянам волколака или еще какую-то нежить. Рьяно старался, заходясь и не успевая отдышаться, черненький солдатик, обычно ходивший с растерянным лицом; теперь он размахивал прикладом, как колуном. Голова Круглова моталась, как у игрушки, и, всмотревшись, я понял, что он уже мертв. Черненький продолжал стараться, пока второй солдат не оттащил его.

Вечером я ушел ото всех и лег лицом к проволоке. Часовой, оравший в таких случаях, нынче молчал. Провалившись в забытье, я встретил старые видения, реку с кровавыми младенцами и матерями, которая теперь хлестала по полю и топила всех пленных, а они почему-то этому радовались и всасывали в себя красную воду; рядом со мной оказались и близнецы, сбоку, в каких-то доспехах, я хотел рассмотреть их, но они все время перемещались к краю глаза. Не помню, сколько так продолжалось, но я проснулся в темноте от тонкого крика. За ним послышалось неразборчивое причитание. Я понял, что это немец на вышке, и отошел чуть дальше. Черненький свесился через перила и ластился к дулу автомата, говоря ему что-то интимное и глядя прямо на меня, ясно и прозрачно. Потом он что-то тонко запел и, обхватив голову свободной рукой, заплакал. Спящие зашевелились. С земли, выругавшись, поднялось тело и подковыляло ко мне. Это был какой-то украинец. Он пригляделся к вышке и, собрав слюну, шумно харкнул: «Морфинист, с-собака!» Часовой услышал и отшатнулся, затих. Я прикинул, какие у меня есть шансы залезть на проволоку и получить пулю, чтобы все это уже наконец кончилось, но зачем-то отошел в сторону и лег. Голод гнал сон, от голода сводило мышцы, из-за голода я не мог думать ни о чем. Во мне не осталось ничего, кроме чувства голода. Я перестал существовать.