Восстание. Документальный роман

Дожив до утра, я уговорил себя встать и направился в зеленый дом: будь что будет — выкручусь, а если не выкручусь, то лучше расстрел, лишь бы не голод, лишь бы не распасться. Перед глазами качнулось поле с ямками, палатки и бараки, и я понял, что в этой картине что-то не так, зарябил какой-то новый оттенок в наборе обычных цветов. На аппельплаце стояли трое, в выглаженных диагоналевых гимнастерках, начищенных сапогах, брюках-галифе, и на форме их красовались погоны и нашивки, не похожие ни на советские, ни на немецкие. К фуражкам они прицепили овальные бело-сине-красные кокарды. По полю шли охранники, поднимая дубинками тех, кто не сообразил, что пленных сгоняют на построение.

Один из прибывших был старше других, лет пятидесяти. В его выправке было что-то, наводящее на мысль о царской армии. Он держался спокойно, было заметно, что он видит пленных не впервые, и все-таки какой-то оттенок стыда мерцал в его взоре. Второй, парень лет двадцати, состоял, вероятно, его ординарцем. А третий был сутул, приплюснут и лыс и, когда охранник заорал на шебуршащихся в конце шеренги, дернул плечами так, что стало ясно: сам недавно из лагеря. Впрочем, он быстро опомнился, сделал вид, что поправляет форму, и выступил вперед. «Братья, — произнес он громко и добавил, — товарищи». Стоявшие в строю молчали, глядя как калеки у церкви на приехавшего к обедне помещика. «Я майор Красной армии Иван Грачев, — продолжал оратор. — Так же, как и вы, был взят в плен. Чтобы не тратить лишних слов, скажу сразу: мы сражались за родину, а попав в лагеря, оказались родине не нужны. Наша судьба никого не заботит, а об указе номер двести семьдесят напоминать излишне — Сталин ждет, что мы пустим себе пули в лоб. Нас для него не существует. Советский союз не подписал Женевскую конвенцию, которая защищает военнопленных. Бросив нас, большевики сняли с каждого его воинский долг, который мы добровольно на себя взяли. А что они бросили, так разве мы удивились? Что хорошего мы видели от большевиков? Крестьянин, отдавай последнее. Рабочий, ютись в углу, а если попрешь, назовем тебя предателем, расстреляем или сгноим на рудниках…» Со стороны кухни загремели баками так, что стало ясно: скоро суп. Строй зашевелился. Выступавший все понял и крикнул: «Мы, русские офицеры, хотим видеть нашу родину свободной от коммунистической сволочи! Командование немецких войск, вермахта, пошло нам навстречу. Мы формируем Русскую национальную народную армию, которая станет ядром русского освободительного движения. Победим Сталина и вернем родину себе. У нас не будет ни помещиков, ни большевиков, а будет земля каждому и справедливая оплата за труд. Германия уже предоставила крестьянам наделы и не изымает у них зерно. Мы призываем к себе солдат и офицеров. Поступившим будет предоставлено обмундирование, полное довольствие, жалованье и оружие.

Вермахт ждет от нас только помощи в совместных акциях». Строй чуть зароптал, раздалось несколько возмущенных голосов. «Мы не будем выступать с оружием против сородичей, — прокричал оратор. — На нас возлагают скорее пропагандистскую работу, но я хочу сказать вам честно: как обернется дело в будущем, никто не знает. Братья, вы поняли: война оказалась не тем, чем мнилось, когда мы шли в военкоматы. Война смешала все, но мы по-прежнему хотим вернуться к семьям и зажить новой, свободной жизнью, а не оказаться в тюрьме за то, что не застрелились. Мы не нужны Сталину. Но мы нужны немецкому командованию, которое дало русскому освободительному движению гарантии самостоятельности. Последние победы в сражениях говорят, что падение коммунизма не за горами. Поэтому, если кто из вас хочет примкнуть к рядам освободительной армии, выходите из строя сейчас».

Последовало несколько секунд замешательства. Многие как будто застыли в воздухе, подавшись вперед, а потом волна увечных, хромающих, держащихся друг за друга выкатилась на середину плаца. Я благодарил судьбу, что послала этого приплюснутого, пока я не сдох. В распаленном мозгу качалась маятником единственная мысль: если что, сбежать от них явно будет легче, чем из разведшколы абвера. Больше в тот момент я не думал ни о чем. Всех вышедших привели к дому коменданта и стали вызывать по одному. Солнце сатанински пекло, и пришедшие легли на землю в удачно падавшую тень от крыльца. Меня вызвали скоро, но я успел заметить, что берут не всех — несколько увечных, вышедших с опрокинутыми лицами, сгорбившись, легли на землю. Один из них, артиллерист, с которым мы приехали из Полоцка, привалился к стене дома и закрыл глаза здоровой рукой: сквозь пальцы текли грязные ручейки.