Восстание. Документальный роман

Человек этот, очень и очень огромный, катил детскую коляску — довольно нарядную, на колесах со спицами, с квадратной обрезиненной ручкой. В ней сидела кукла, пластмассовая девочка, мягкая, тоже очень большая, с пухлыми губами. Одета она была в короткое клетчатое платье, гольфы и черные туфли. Рядом с ней лежал плюшевый, раскосматившийся лев и игрушки маленького врача: стетоскоп, шприц и что-то еще. Из руки полувывалился леденец, петушиная голова на деревянной палочке. Я пригляделся и увидел рядом с ее рукой несколько карамелек. Ее огромный спутник в выглаженной рубашке и пиджаке, из кармана которого выглядывал платок, посмотрел сквозь меня и, совершив еще несколько шагов, нажал ногой тормоз, склонился над коляской и стал говорить кукле что-то укоризненное. Мне послышалось слово «каприз». Кукла молчала, уставившись в небо. Человек покачал головой, погладил ее волосы и подвернул капюшон коляски так, чтобы солнечный свет не тревожил девочку. Они отправились дальше, и отец, желая развлечь дочь, хихикал и показывал пальцем на продавца зеленой репы, строившего из нее пирамиду, которая все время рушилась, как он ни старался. Толпа молча огибала этих двоих с коляской, стараясь приветливо улыбаться, но взгляд долго не задерживать. Мальчишка, помогавший с репой, криво ухмыльнулся и открыл рот, чтобы спросить что-то у продавца, но тот сжал его предплечье так, что кожа побелела, и прошептал на ухо нечто яростное. Пока я наблюдал за ними, толпа поглотила коляску.

Бульвар закончился, его перпендикулярно перечеркнула кленовая аллея. На ней размещались киоски черт знает из чего — жести, фанеры, разноцветных досок. В каждом таком скворечнике сидел мастер, который чинил что-нибудь одно: часы, застежки, обувь. Я заглянул за плечо последнему в очереди к ключнику и увидел, как тот на станке с матрицей делает копию ключей для старика с зачесанными назад седыми волосами, нетерпеливо постукивающего тростью. Рядом часовщик разглядывал принятые от девушки в плаще старые наручные часы. Я прошел до площади, где кончились клены, и свернул под указатель «Place de Charles II». Кажется, это была та самая площадь, где циркулировали гуляющие и играл оркестр. По улицам катились потоки одетых в выглаженные платья и костюмы велосипедистов. Несколько одноногих на костылях также выглядели франтами, особенно те, у кого в углу рта дымилась папироса. Несколько раз встречались лица со славянскими чертами, и я прислушивался, но кроме французского других языков не распознал. На площади под навесами курились жаровни, коптилось мясо, стояли бочки и прилавки с бутылками вина. Автомобили с открытыми багажниками покоились под солнцезащитными тентами. Некоторые их водители играли в карты на ломберном столике, сидя в раскладных креслах с бокалом вина. В стороне, впрочем, стояли и подводы, а также доставившие их битюги, которые выедали из дощатого ящика солому, поворачивая синхронно, в одну сторону, свои морды. Оркестр сидел на стульчиках у стены храма, похожего на темную гранитную скалу с подтеками воды. Всю остальную площадь с ратушей и иными зданиями, напоминающими дворцы, занимали цветы — в кадушках, коробках, ведрах, ящиках. Их продавцы спорили с покупателями, растолковывали им что-то, подхватывали цветы с земли и вертели перед носом. Таблички на этих ящиках плыли перед глазами бесконечной картотекой — festuca, canna, campanula, knipholia, gaillardia, geranium. Я вспомнил, как чертил план дома и участка и, рисуя цветники, спросил маму, где их лучше разместить. Она, не верившая, что нас оставят в покое, все-таки решилась помечтать и отправилась к цветоводу за справочником редких растений. Из этого справочника я запомнил и теперь узнал эхинацею, гортензию, бегонию и цикламены. Я шагал быстро, чтобы жандармы не остановили меня для проверки документов, и только теперь, среди цветочной ярмарки, почувствовал, что здесь никто не тронет, и остановился перевести дух. Поставил чемодан на землю и прочитал на ближайшей коробке: «dianthus barbatus». Белый цветок с каплей крови у завязи разбрасывал свои соцветия изящно и упрямо.