Восстание против современного мира

Итак, Рим дистанцировался от того, что лежало в основе италийских народов, связанных с духом древних южных цивилизаций, проявив тем самым новый импульс, едва ли сводимый к тому же самому базису. Но этот импульс мог развиваться только в суровой борьбе, внутренней и внешней, посредством серии реакций, адаптации и трансформаций. В Риме воплотилась идея господствующего мужества, проявлявшаяся в доктрине государства, auctoritas и Imperium. Государство пребывало под эгидой олимпийских богов (особенно Юпитера Капитолийского, беспристрастного, верховного, нерожденного и несвязанного ни родственными узами, ни натуралистическими мифами) и изначально было неотделимо от инициатической мистерии царской власти (adytum et initia regis), считавшейся недоступной простому человеку. [768] Imperium понимался в особом смысле —не в гегемонистском и территориальном, а в смысле могущества и таинственной, грозной силы приказания, бывшей прерогативой не только политических вождей (в ком она сохраняла свой нематериальный характер, несмотря на разнообразие зачастую нерегулярных и незаконных технических приемов для ее достижения), [769] но и среди патрициев и глав семейств. Подобная же духовность была отражена в римском символе огня, а также в строгом отцовском праве и в праве в общем, которое Вико справедливо назвал «героическим», ибо оно (во внешней области) отражало римскую этику чести и верности. Эта этика ощущалась столь сильно, что, согласно Ливию, являлась характерным признаком римского народа, в то время как отсутствие fides и следование капризам судьбы отмечало варваров. [770] Характерно, что ранние римляне воспринимали сверхъестественное как numen —чистую мощь, а не deus; в этом нужно видеть иную сторону определенного духовного подхода. Равным образом римлян характеризовало отсутствие пафоса, лиричности и мистицизма по отношению к божественному, четкое законодательное регулирование необходимых обрядов, ясный взгляд на вещи. Отражая мужественный и «магический» подход, [771] данные мотивы созвучны ранним ведийским, китайским и иранским мотивам, а также ахейско-олимпийским обрядам. Римская религия всегда избегала отрешения души и страстного поклонения; она сдерживала, если нужно —силой, все, что принижало то суровое достоинство, которое несли взаимоотношения между civis romanus и божеством. [772] Хотя этрусский элемент пытался оказать влияние на плебейские слои, внедряя пафос устрашающих образов подземного мира, в своих лучшей части Рим оставался верен героическому мировоззрению, который знала и первоначальная Эллада. У Рима имелись обожествленные герои, но ему была известна и та невозмутимость, которая присуща смертным, не ведающим ни страха, ни надежд по поводу загробной жизни, —ничего, что могло бы повлиять на суровую преданность долгу, fides, героизму, порядку и господству. В этой связи характерна благосклонность, с которой была встречена эпикурейская доктрина Лукреция, где объяснение при помощи естественных причин было направлено на преодоление страха перед смертью и богами, освобождение человеческой жизни и достижение спокойствия и чувства безопасности. Но в этой доктрине существовало и отношение к богам, отражающее олимпийский идеал: как к бесстрастным и обособленным сущностям, как к совершенному образу мудреца.