Восстание против современного мира

Рим, освободившийся от своих аборигенных атлантических и этрусско-пеласгских корней; уничтоживший один за другим великие центры более поздней южной цивилизации; презиравший греческих философов и запретивший пифагорейскую секту; объявивший вне закона вакханалии, таким образом реагируя на авангард александрийских божеств (преследования 59, 58, 53, 50 и 40 гг. до н. э.) —этот священный, патрицианский и мужественный Рим, вдохновлявшийся понятиями jus, fas и mos, покорился усиливавшемуся натиску распущенных азиатских культов, быстро проникших в жизнь империи и исказивших ее структуру. Вновь вернулись символы Матери, разнообразные мистически-пантеистические культы южных божеств в самых сомнительных формах, далеких от деметрической ясности истоков и связанных больше с разложением обычаев и глубинной римской силы (virtus), нежели с разложением институтов. Таков был процесс распада, в итоге затронувший и саму имперскую идею. Ее священное содержание сохранилось, но только как символ, несомый мутным и хаотическим течением; как помазание, редко соответствовавшее достоинству тех, кто был им отмечен. Так сложилось, что представители империи делали ровно противоположное тому, что требовалось —а требовалось защищать и заново подтверждать империю как твердый и органический общественный порядок. Вместо реакции, отбора и сплочения сохранившихся элементов «римской расы» вокруг центра государства для адекватной встречи новых сил, вливавшихся в империю, императоры стали практиковать абсолютистскую централизацию и уравнивание. Уменьшив влияние сената, они в итоге стерли разницу между римскими гражданами, латинскими гражданами и массой всех прочих —римское гражданство было даровано всем. Императоры думали, что деспотизм, опирающийся на военную диктатуру и бездушную бюрократически-административную структуру, мог удержать вместе римскую ойкумену, превратившуюся в космополитическую и разрозненную массу. Люди, обладавшие чертами величия и древнего римского достоинства, воплощавшие аспекты звездной природы и качества «камня», имевшие ощущение мудрости, полученной иногда тем же инициатическим посвящением —вплоть до императора Юлиана —в своем спорадическом появлении не смогли составить решающей силы, противостоящей общему процессу упадка.

Имперская эпоха демонстрировала в процессе своего развития эту противоречивую двойную природу: с одной стороны, теология, метафизика и литургия верховной власти принимали все более определенную форму. Оставались намеки на новый Золотой век. Каждого императора приветствовали формулой expectate veni («приди, ожидаемый!»), его появление имело характер мистического факта —adventus augusti —и сопровождалось природными чудесами, как упадок был отмечен плохими предзнаменованиями. Он являлся redditor lucis aeternae («восстановителем вечного света», Констанций Хлор) и pontifex maximus. Он получал от олимпийского бога вселенскую власть, символизируемую сферой. Корона, напоминающая лучи солнца, и скипетр царя небес были его регалиями. Его законы считались священными или божественными. В сенате церемония доклада ему имела характер литургии. Его образу поклонялись в храмах разных провинций, его изображали на штандартах легионов, и он считался высшим предметом fides и культа своих солдат, как и символом единства империи[792] .

Но это был всего лишь луч света, сияющий в центре дьявольской одержимости, в которой бушевали всевозможные страсти, убийства, жестокости и предательства, постепенно приобретавшие все более чудовищные масштабы. По прошествию времени этот фон, мало-помалу проникавший вглубь империи, становился все более трагичным, кровавым и фрагментарным, несмотря на появление в этом уже неустойчивом и распадающемся мире то здесь, то там людей с твердым характером вождей, которые вопреки всему могут вызвать восхищение. Из-за этого неизбежным было достижение той точки, в которой имперская функция должна была приобрести лишь номинальный характер. В мире, сотрясающемся в устрашающих конвульсиях, Рим оставался верным ей до конца почти что отчаянно. Однако по существу трон оставался вакантным.

К этому всему нужно добавить действия христианства, направленные на вытеснение конкурентов. Если нельзя игнорировать сложность и разнородность элементов, присутствующих в раннем христианстве, то нельзя и не признавать противоречие между господствующими силами и пафосом этих элементов и изначальным римским духом. В этой части нашей работы речь не идет о выделении традиционных элементов, обнаруживаемых в той или иной исторической цивилизации: мы скорее намереваемся оценить, в каком качестве и согласно какому духу исторические течения проявлялись в целом. Таким образом, присутствие в раннем христианстве (и позднее в большой степени в католичестве) некоторых традиционных элементов не может помешать признанию подрывного характера, свойственного этим двум течениям.