Восстание

— Я этого не думаю, но ты-то считал именно так, — просто ответил Григоре.

— Ну, это разные вещи: внутренняя убежденность одно, а возможность ее осуществления совсем другое, — смутившись, стал оправдываться префект. — Как бы то ни было, подобные революционные меры не могут быть приняты под давлением мужицкого террора, не так ли? Кстати, даже нынешние столь трагические беспорядки убедительно доказывают, что наш крестьянин еще нуждается в весьма продолжительном и серьезном общественном воспитании. Варварские преступления бунтовщиков, даже если слухи о них соответствуют действительности хотя бы наполовину, оправдывают самые худшие опасения, мой дорогой. И ты можешь быть уверен, что я, хоть и люблю крестьян, а ты это прекрасно знаешь, буду с максимальной строгостью карать их за любое преступление. Любить крестьян — не значит терпимо относиться к их безрассудству и мириться с разбоем. Крестьяне, как все прочие граждане, обязаны подчиняться властям, уважать закон и чужую собственность. В противном случае до чего мы докатимся?

Григоре Юга иронически улыбнулся:

— Сомневаюсь только в эффективности реформ, на которые ты уповаешь. Вот и все! Тебе, верно, ясно, что у меня могут быть личные причины требовать крутой расправы с крестьянами, ведь вполне возможно, что они не пощадили даже нас, тех, кто жил среди них и всегда выполнял свой долг по отношению к ним…

— Следовательно, мы одного и того же мнения, Григорицэ! — воскликнул Балоляну. — Да и странно, если б это было иначе, так как мы оба в одинаковой степени любим нашу дорогую отчизну и наших крестьян. Сегодня идет речь не о политике, а о спасении Румынии!

Балоляну снова разошелся и поведал спутникам трогательные подробности своего прощания с Меланией, рассказал о ее предчувствиях и своем незаурядном мужестве. Он непрерывно болтал о собственной персоне и прекращал свои разглагольствования лишь во время остановок, когда внимательно рассматривал публику на перроне. Каждый раз, замечая группу крестьян, он с легким страхом указывал на них и, понизив голос, будто опасаясь, что его услышат, пояснял:

— Поглядите только, как они козни плетут, заговорами занимаются!.. Что ни говори, а мужика можно привести в чувство только страхом.

Затем он снова принимался болтать о реформах, о шефе и вновь о Мелании — то растроганно, то патетически, но все время с прочувствованной дрожью в голосе, призванной скрыть его страх.

А поезд осторожно шел вперед, дымя гуще, чем обычно. Продолжительные и частые гудки паровоза звенели пронзительно и резко, как уханье совы.

3

— Ты, папаша, поберегись, как бы народ тебя не обидел! — предупредила Никулина, увидев, что отец Никодим берет епитрахиль и крест. — Знаешь, какие они теперь бешеные…

— Пошли, дьячок, пошли свой долг выполнять! — проворчал старый священник, не слушая дочери. — Ведь барин у нас церковь воздвиг, и бог нас покарает, коли не воздадим ему все почести, что христианину положены. А после обеда еще жену Мелинте хоронить надо… Пошли, пошли!

Священник с трудом передвигал ноги, тяжело опираясь на посох и то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Во дворе усадьбы толпа шумела теперь еще громче. Новый особняк все еще догорал. Профира поцеловала руку священнику и провела его в комнату покойника.

— Ох, боже, боже, горькую судьбину уготовил ты человеку! — прошептал священник, кинув взгляд на тело Старого Мирона и надевая епитрахиль. — Неведомы пути твои, господи, благословенно будь имя твое во веки веков, аминь!