Восставшая Луна

Лукас сделал то, что он сам не смог, – свершил месть. Не потому, что был верен брату или племяннику, но ради имени Корта. Семья – прежде всего. Семья – навсегда.

Анелиза ради семьи предала Робсона. Он ненавидит ее, но не может винить. Пяти Смертей Асамоа для Брайса Маккензи было недостаточно.

Поезд подъезжает, толпа движется к лестнице. Вагнер и Робсон едут вниз, бок о бок. Боги. А мальчик-то растет. Кажется, прошли часы после того, как они сбежали из этого города под защитой долга Маккензи, и Робсон был милым ребенком, который спал у него на плече, пока поезд мчался на восток, к Морю Спокойствия.

– Тебе не обязательно идти со мной к шлюзу, – говорит Робсон, когда они сходят с эскалатора. Поезд ждет за бронированным стеклом: большой двухэтажный Экваториальный экспресс. Меридиан все еще испытывает головокружение и охвачен недоверием: у него почти похмелье после того, как Ариэль отменила Четыре Базиса. Основа жизни разрушена, но крыша мира каким-то образом осталась на месте. Квадры искрятся от возбуждения. Что дальше? Отмена Суда Клавия и принятие законов? Выборы? Политика? Зараза энтузиазма распространилась даже среди толпы, что садится в Экваториальный экспресс: люди улыбаются, уступают место другим, смеются и болтают с непринужденностью, которая приходит, когда каждый вдох не нужно заносить в ведомость прибылей и убытков.

Робсон упрямо стоит между Вагнером и шлюзом, в меру сил давая понять, что пора расстаться.

– Увидимся в Жуане, – говорит Вагнер. Он займет новый пост, как только Земля уменьшится. «Корта Элиу» вернулась, но она никогда не станет прежней. Эра гелия закончилась – наступает новая. У Суней – энергия, у Маккензи – шахты, у Асамоа – растения, а у Воронцовых – полеты. Чем теперь будут заниматься Корта?

Политикой.

Вагнер и Робсон обнимаются долго и крепко. Мальчишка по-прежнему худой, сплошные кости и жилы.

– Увидимся в Жуане, – говорит Робсон. Поворачивается к шлюзу. – Пай…

У Вагнера сжимается сердце.

– Что ты сказал?

Робсон краснеет, затем поднимает взгляд, яростный и решительный.

– Пай!

– Что, филью?

– Береги себя.

Затем он поворачивается и проходит через шлюз в огромный поезд, а Вагнер уходит с пылающим сердцем, сбивчивым дыханием и комком в горле; уезжает на эскалаторах наверх, в свет Меридиана, к высокой синей Земле – туда, где его ждут волки.

Через одну, две, три ступеньки Робсон поднимается на двадцать метров, к крыше мира. Новый мир и новая инфраструктура, по которой можно бегать. Ипатия куда больше Теофила, и ее секретная трейсерская география более захватывающая. Здесь есть темные шахты – такие глубокие, что в них живет эхо, и своды – такие высокие, что у них есть собственная погода. Трубопроводы, с которых он может незаметно шпионить за целыми районами. Порталы и воздуховоды, лестницы и поручни. А еще Ипатия старше: ранние исследования Робсона позволили ему обнаружить в глубинах города имена и даты из прошлого века. Толстый слой пыли. Эти старые девственные места привлекают его. Это церковь Робсона, место исцеления.

Понятно, почему Макс и Арджун привезли его и Хайдера из Меридиана прямиком в этот город. Теофил для Робсона всегда будет пахнуть кровью и страхом. Но Анелизу нашел Хайдер.

«Я вижу, – сказал он. – Я вижу ее каждый день. Краем глаза замечаю движение, смотрю – и там она».

Робсон каждый день возвращался в свой Храм Пыли, пока не обнаружил отпечаток. Противоскользящая подошва, маленькая. Шаг длинный. След трейсера. Совершенство было осквернено, так что он прибавил собственные отпечатки к следу, разыскивая чужака в пыли, поднимаясь тик-таком между двумя трубами к узлу трубопровода.

Еще один паркурщик. Робсон тут не один.

Сначала он ощутил невнятную смесь обиды и гнева.

«Гнев – это хорошо, – сказал его психотерапевт. – Это правильно. Все дело в том, куда тебя приведет твой гнев».

«К Брайсу Маккензи, которому я воткну иглы в глаза, – вот куда приведет», – каждый раз хотелось ответить Робсону. Но он молчал. Берег свой гнев для пыли, где его можно вытащить, рассмотреть и попросить, чтобы тот привел через первозданную пыль к чему-то новому. Так было до той поры, пока кто-то не пробежал по пыли раньше Робсона. Это другой гнев – с маленьким периодом полураспада: он превращается в любопытство, возбуждение. Еще один паркурщик.

Он любит Хайдера. Хайдер – половина его души, но он не паркурщик и никогда им не станет, а то, что происходит между паркурщиками, невозможно объяснить чужаку.

Он не один.

– Эй.

Это Хайдер. Робсон прыгает с толстой водопроводной трубы на узкий портал и садится, болтая ногами над пустотой. Вот он, Хайдер, смотрит вверх, и единственное, что в нем темного, – челка, прикрывающая один глаз.

– Лучше бы ты этого не делал, меня от такого тошнит, – кричит он.

– Так поднимайся, – предлагает Робсон.

Хайдер отвечает неприличным жестом.

– Ты опять отключил терапевта.

После Теофила и того, что Лукас Корта заставил их сделать во имя семьи, после Жуан-ди-Деуса, Робсону и Хайдеру назначали терапию. «Это будут месяцы работы, – сказали врачи. – Может, годы».

– Мой терапевт – человек, – говорит Робсон.