Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Его дыхание стало тяжелым. Евлалия Григорьевна не понимала, почему Семенов так страшно не хочет, чтобы она шла к Любкину? Что ему нужно от нее? Не понимал этого и сам Семенов. Но ее «пойду» он ломал всей своей силой. Ему было нужно сломать, чтобы воочию увидеть, что сила Евлалии Григорьевны – ничто и что ему нечего бояться этой силы. А он ее боялся, и боялся с той самой минуты, когда она (совсем неясно) впервые мелькнула перед ним. Если эта сила есть и если она сильнее его силы, то он, Семенов, должен погибнуть, потому что его сила – ложь.

– Н-ну, л-ладно! – медленно и тяжело выговорил он. – Пойдете? ан, нет! Не пойдете! Потому что главного-то вы еще и не знаете, а если узнаете, то… А я вам и это главное скажу, потому что – надо! – почти угрожающе сказал он. – Дело-то ведь в том, что и мужа-то вашего…

– Молчите! – не выдержала и вскочила Евлалия Григорьевна. Она схватила Семенова за руки и изо всех сил сдавила их. – Не смейте! Этого не смейте!

– Спрятаться хотите? – безжалостно усмехнулся ей прямо в глаза Семенов. – Спрятаться? Ладно, прячьтесь: промолчу.

– Вадю? Вадю? Он?.. Вадю?

– Правду вам говорю. Не один он, конечно, но… и он.

Если бы Евлалия Григорьевна не вцепилась обеими руками в Семенова и если бы она не вцепилась в него так сильно, она, возможно, упала бы. Это был удар, который оборвал ее сердце. Много лет спустя, вспоминая этот вечер и особенно эту минуту, она никак не могла понять: почему не завопила она тогда, почему не захлебнулась в рыданиях и почему не забилась в беспамятстве. А главное, как могла она после того думать, чувствовать, понимать и говорить.

– Вот то-то! – строго и наставительно сказал Семенов, крепко припечатывая. – Вот и идите после того к Любкину, спасайте отца. А я вам все сказал. И все, что я сказал, – правда.

Он сделал шаг назад, преодолевший и уверенный. Посмотрел на Евлалию Григорьевну с чувством победы над нею и вместе с тем с чувством жалости к ней, побежденной.

Евлалия Григорьевна рванулась.

– Пойду! Пойду! – затряслась она, ничего не слушая, ничего не понимая и смотря перед собой обезумевшими глазами. – Он… Пусть! Ведь он… Пусть, пусть! Этого я не могу, я, я! – прорвалось у нее. – Добивать его? Да как вы смеете думать это! – развернулась она, готовая наброситься. – Вот сейчас… Вы пойдете со мной? Ах, нет, я сама, сама… Не надо, чтобы с вами, потому что… Но только…

Она схватила со столика свою шляпку и хотела было надеть ее, чтобы сейчас же идти, но Семенов как бы опомнился. Он видел, что он побит, но – странное дело! – не сожаление и не горечь, а даже радость почувствовал он от этого. Он с восхищением и с благодарностью смотрел на Евлалию Григорьевну, и ему казалось, что он хочет сделаться маленьким и смириться перед нею. Именно – смириться. Он очень осторожно взял из ее бессильных пальцев шляпку, а сам (все так же осторожно) посадил ее на место.

– Не надо делать глупостей! – не приказал, а попросил он. – Если вы такая… Если уж вы такая… Да что же это? – вдруг с необычайной силой вскрикнул он, всплеснул руками и словно бы пошатнулся. Схватился за спинку стула и сжал ее в кулаке.

Евлалия Григорьевна напряженно сидела, готовая каждую минуту вскочить и бежать.

– Я сам все сделаю! – взяв себя в руки, тихо сказал Семенов.

Евлалия Григорьевна подняла на него глаза, но спросила только взглядом.

– Все сам сделаю! – повторил Семенов и мотнул головой: не сомневайтесь, мол. – И я все это сделаю лучше, чем вы. Верите? Верите вы мне? – неожиданно для себя спросил он и почувствовал, как сердце у него слегка сжалось, словно ему будет больно, если она ответит: «Нет, не верю».

Евлалия Григорьевна ответила не сразу. Она сначала посмотрела строго, глубоко и испытующе. Она не могла ответить так, просто: ей надо было воистину убедиться в том, что она верит. Ей надо было увидеть то, что заставило бы ее поверить, что позволило бы ей поверить.

– Да, верю.

– А коли верите, – почти радостно заколыхался Семенов, – то… верьте! Я…

Он на полминуты задумался, что-то обсудил про себя и решил.

– До завтрашнего вечера подождите! – распорядился он. – И, коли можете, никуда завтра целый день из дому не уходите. Дома будьте, стало быть. Я сейчас еще не знаю: может быть, утром, а может быть, днем или вечером… Одним словом, я или дам вам знать, или сам заеду, или… Не знаю, но ждите. Тут главное, чтобы этого Любкина увидеть! – немного хитро подмигнул он, – а я… я уж знаю, что ему сказать надо. Слово такое знаю, вроде как бы – «Сезам, отворись!» Волшебное!

– Вы… скажете?

– Скажу, скажу! И… Не плачьте, голубенькая! – с ласковой шутливостью добавил он и несмело дотронулся концами пальцев до ее плеча. – Ведь перемелется, – мука будет! А у вас… у вас обязательно все перемелется, потому что жернова у вас больно уж крепкие!

Дождь [85]

1