Восставшие из рая

– Муж у меня пропал, – невпопад пробормотала Инга, прижимая ладони к щекам и чувствуя ознобную дрожь в пальцах. – Муж с сыном… в лесах ваших. Друг еще с ними был, а лейтенант говорит, что сгорели они… или не они. Плохо мне, хоть в петлю… Ой, как же плохо мне, Иоганна!

Древнее готическое имя неожиданно легко легло на губы, остудив дыхание. Инга робко потянулась за беременной, но та уже уходила вперевалочку – туда, где ждал ее рассерженный фермер, топорща бороду.

На столе-помосте, среди груды капустных обрезков, валялся нож – обычный кухонный нож, которым удобно резать хлеб или чистить картошку. Инга взяла его в руки, подержала и резким коротким ударом всадила в доску столешницы. Откуда и сила взялась!..

Нож закачался и остановился, как меч, забытый нерадивым палачом после будничной казни.

…нож
ты лучом кровавым
над гробовым
провалом.
Нет.
Не вонзайте.
Нет.

Инга сжала виски – и вторгшийся голос смолк. Словно эхо ночных сновидений, отзвук неясного всхлипа, струящегося из вскрытых вен реальности.

Словно возможность невозможного.

…Нет.

Она вернулась во флигель, села прямо на пол, привалившись к ножке кровати, и закрыла глаза.

Глава седьмая

Есть души другие: в них
призраки страсти живут.
И червивы плоды.
И в ненастье там слышится
эхо сожженного крика…

Ф.-Г. Лорка

…Глаза, и поразилась темноте, царившей во флигеле. Неужели она задремала и вот так просидела до самой ночи?

Тело ощущалось странно невесомым, будто Инга лежала в теплой воде, играющей пузырьками и покалывающей кожу. Двигаться не хотелось.

«Ночь, – с каким-то испугом подумала Инга. – Ночь…»

– Пора, – донеслось от двери. – Самое время…

И, словно откликаясь на эти слова, издалека донесся протяжный вой. Он не был похож на звуки, издаваемые горлом лейтенантова Ральфа, которого утром кормили – здесь никого не кормили просто так, ни утром, ни вечером; и голодная, шальная, дикая свобода вихрем неслась к луне, как стая по следу жертвы.

Волчий вой.

– Молчи, – предупредили от двери. – Молчи и слушай.

Иоганна прошлась по комнате – собственно, весь флигель и состоял из этой одной комнаты да еще маленькой пристроечки сбоку, куда Инга ни разу не заходила. Окружающий мрак неожиданно посветлел, покорно расступаясь вокруг белой ночной рубашки, развевающейся от сквозняка; посветлел, расступился – и сгустился по углам, сворачиваясь тугими змеиными кольцами.

Тонкая ткань колоколом вздувалась там, где выпирал огромный живот, но двигалась Иоганна со стремительной грацией, чуть пританцовывая, будто юная девушка, а не толстая беременная баба на шестом-седьмом месяце.

«А ведь она красивая, – пронеслось у Инги в голове, – очень красивая… Как же я раньше не заметила? Или она только ночью такая?..»

– Ни о чем меня не спрашивай, – распевно заговорила Иоганна, смешно удлиняя гласные, – ах, не спрашивай, не отвечу я тебе. Крест они ей поставили, крест над могилой, добра маме хотели – бросай добро в воду, пусть плывет по течению, плывет-выплывет… Добро, зло – они живучие, горят плохо, тонут редко…

«Она безумна! Господи! Крест они ей поставили… Кому – ей? Кто – они?!»

Белая рубашка шуршала накрахмаленным полотном, и невидимые руки листали неведомые страницы; а голос креп, разрастался, и ласкались к нему клубы затаившегося мрака.

– Говорил старый Черчек дурню Йорису: не лезь к пришлым, не дергай судьбу за усы… Преступил Йорис слово мудрое – луна далеко, вой – не вой, не услышит, не поможет! Пошел, не обернувшись – возвращайся, не сетуя…

«Пошел, не обернувшись… На кого? Или не обернувшись – кем? Ай, мама…»

– Ай, мама-мамочка, рожу скоро!.. Белую Старуху рожу, Йери-ер, скоро, совсем скоро… Семь сердец ношу по свету, в колдовские горы, мама, я ушла навстречу ветру… ворожба семи красавиц в семь зеркал меня укрыла…

Пергаментная луна заглянула в окошко-бойницу и отшатнулась; но любопытство победило, и луна зацепилась краешком за выступ карниза, повисла и осторожно прислушалась.

– Ай, мама, бросай добро в воду, бросай в огонь – туманом встанет, дымом вырвется… В лес иди, в чащобу, баба, – на пяти тропинок встречу, где ветвей сухие руки молча корчатся от муки!.. Троих пропусти, пятого не дожидайся – иди за четвертым! Гнать станет – иди! Врать станет – иди! Бить станет – умри и иди!.. Остановится Бредун – спрашивай…

Белая рубашка в последний раз мелькнула у дверей и, всплеснув руками, вылетела из флигеля. Освобожденная темнота радостно зашипела, расползаясь и заполняя всю комнату, – и в ответ снаружи раздался гневный крик ворона. Он прокатился где-то высоко вверху, и Инге отчетливо вспомнился старый хозяин хутора – как его Иоганна звала? Черчек, что ли? – но теперь это было неважно.

Инга встала. Что-то умерло в ней, выжженное белым пламенем свечи по имени Иоганна, и новая Инга была страшна и прекрасна. Быстро пройдя к двери, она, не останавливаясь, вышла во двор и двинулась к изгороди.