Восставшие из рая

– Ты знаешь, дед, – раздумчиво произнес Бакс, – надоел ты мне со своими советами. Туда не ходи, сюда не лезь, тем силу не показывай, этим ухи не крути… Что ж мне, всю загробную жизнь у твоих портянок просидеть? Так оно шибко скучно да вонюче, если выражаться культурным языком. Полдня ходу, говоришь? Вот с утреца и наведаюсь, гляну на ваш Переплет; может, мысль какая умная в голову забредет. Парни твои, жаль, трусоваты, забились после налета в щели, носу из хат не кажут – а то б взял с собой…

– Трусоваты? – Лицо старика отвердело, и стало непонятно, как лес его косматой бородищи мог вырасти на таких солончаках. – Может, и трусоваты… эту волчью стаю во всем Пфальцском уезде ночью поминать боялись!.. а тут они – кто?! Щенки молочные! Или нет, скорей, псы старые, беззубые, молью траченные! Всякая зараза утопить поленится, а ногой пнет! И все в морду, в морду… Эх, ты!..

Баксу неожиданно стало стыдно. Это было очень неприятное и незнакомое чувство; оно холодным пульсирующим комом зависло где-то внутри, в той пустоте, где должна быть душа. Бакс ощущал его присутствие ночью, захлебываясь тяжелым, муторным сном; утром, когда оставлял нахохлившегося Тальку на временное попечение Вилиссы; днем, когда выспрашивал деда о дороге к Переплету, избегая встречаться со стариком взглядом…

…Через некоторое время Бакс стоял, прислонившись к хилой, страдающей сколиозом сосне, и глядел на бледно-сизые клубы тумана, заполняющие лощину перед ним. Чуть левее пологий склон спускался к реке, и странный туман, в глубине которого действительно пробивалась неестественная чернота, резал реку пополам, превращая ее в сломанный стальной меч.

Бакс стоял и молчал.

Еще через час туман изменился. Нет, внешне он остался прежним, но внутри Бакса словно хлопнул стартовый пистолет.

Человек, которого звали Баксом, сбежал вниз и, на миг замедлив шаг, вошел в хищно клубящийся туман.

И Переплет поглотил человека, дрогнув черной сердцевиной.

* * *

Где-то совсем в другом месте, которое здесь называлось «там», а там называлось «здесь», совсем другой человек – худой, сероглазый, горбоносый, неопределенного возраста – стоял перед Переплетом.

В совсем другом месте, совсем другой человек и с совсем другой стороны, где берега реки, словно ножны, плотно облегали вторую половину сломанного меча.

Тот, кого иногда звали Бредун, помедлил, вздохнул и сделал шаг вперед.

Глава двенадцатая

Они глядят, мои слуги,
на север в синей короне
и видят руды и кручи,
где я покоюсь на склоне,
колоду карт ледяную
тасуя в мертвой ладони.

Ф.-Г. Лорка

Здесь

Бредун сидел на небольшом кривобоком холме, который и холмом-то можно было назвать лишь из желания польстить этому самонадеянному бугру, вылезшему на ровном месте, как… – в общем, Бредун сидел, на чем сидел, и смотрел на Переплет.

Бредуну было плохо. Сегодня он вспомнил, что на свете существует время.

Время.

Бредун представлял его себе в виде толстенького коротышки с прилизанными редеющими волосами, пухлыми ручками-ножками и виноватой полуулыбкой на невыразительном лице.

Почему виноватой – Бредун этого не знал, да и не очень-то задумывался. Просто когда он размышлял о том, как они однажды встретятся – тощий усталый Бредун и семенящий толстун-Время, – у Бредуна мгновенно портилось настроение.

Даже приличный глоток из заветной фляжки – и тот не помогал.

Все всегда хотели знать, кто такой Бредун. Времени было глубоко плевать на это. Все всегда хотели знать, как Бредуна зовут на самом деле. Он увиливал, отшучивался, надевал маску на маску, пока не стал забывать собственные имена, – Время виновато улыбалось и разводило руками, ничего не спрашивая и ничем не интересуясь.

Для Времени вечный странник Бредун, затычка для многих дырявых бочек из многих прохудившихся миров, одинокий постоялец караван-сараев на перекрестках жизни и событий, – для Времени он был одним из множества, из такого множества, что у Бредуна кружилась голова и перехватывало дыхание.

И все-таки он, Бредун, и Время до сих пор бродили разными тропами. Потому что Бредун и горсть ему подобных были из Неприкаянных.

Неприкаянные. Он сам придумал это слово, и слово прижилось. Еще бы! Ведь слово «Проклятые» звучало гораздо хуже.

Гораздо.

Каждого из Неприкаянных Время обходило стороной. И когда они в порыве налетевшего безумия метались из мира в мир, из одного миража в другой – иногда сознательно выбирая случай и место, иногда слепо подчиняясь судьбе, – Время всякий раз ускользало от Неприкаянных, на миг мелькнув за поворотом очередной дороги.

И как песчинка в раковине моллюска слой за слоем обрастает перламутром – так любой Неприкаянный, попав в раковину чужого или знакомого мира, начинал мгновенно обрастать событиями.

Слой за слоем. И толстое Время хихикало, прячась в тени.