Восставшие из рая

Широкое лицо беременной расплылось в ухмылке, она гнусаво захихикала, пятна пигментации резко выступили на щеках — и Инге вдруг почудилось, что это гулящая ночная свинья ворочается напротив нее, колыша разжиревшие бока и похотливо хрюкая...

Как о борове своем говорит... и нож, нож в руках!.. кухонный, похожий... сизые лезвия крыльев...

— Ты чего? — равнодушно бросила беременная, и наваждение сгинуло. — Это не сейчас, это недели две почти как прошло. А по виду и не скажешь, что залетные на драку злые — очки да борода кустом...

Только тут до Инги дошел смысл сказанного хозяйкой.

— Ребенок? — холодея, выкрикнула она. — Ребенок был с ними? Мальчик, тринадцать лет, худенький такой... Был?!

— ...Ганна! А ну иди сюда!..

Кричал пожилой фермер. Он стоял на краю огорода, из-под руки вглядываясь в женщин, и вся его крепко сбитая фигура излучала нетерпение и раздражительность.

— Оглохла, что ли?! Сюда иди, говорю!..

— Иоганна я, — быстро проговорила беременная, глядя мимо Инги. — Бабку мою так звали — Иоганной... и еще вот что — ты ночью на двор не шастай, разве что по нужде... Ясно? После поговорим...

— Муж у меня пропал, — невпопад пробормотала Инга, прижимая ладони к щекам и чувствуя ознобную дрожь в пальцах. — Муж с сыном... в лесах ваших. Друг еще с ними был, а лейтенант говорит, что сгорели они... или не они. Плохо мне, хоть в петлю... Ой, как же плохо мне, Иоганна!..

Древнее, готическое имя неожиданно легко легло на губы, остудив дыхание. Инга робко потянулась за беременной, но та уже уходила вперевалочку — туда, где ждал ее рассерженный фермер, топорща бороду.

На столе-помосте, среди груды капустных обрезков, валялся нож — обычный кухонный нож, которым удобно резать хлеб или чистить картошку. Инга взяла его в руки, подержала и резким коротким ударом всадила в доску столешницы. Откуда и сила взялась!..

Нож закачался и остановился, как меч, забытый нерадивым палачом после будничной казни.

...нож

ты лучом кровавым

над гробовым

провалом.

Нет.

Не вонзайте.

Нет.

Инга сжала виски — и вторгшийся голос смолк. Словно эхо ночных сновидений, отзвук неясного всхлипа, струящегося из вскрытых вен реальности.

Словно возможность невозможного.

...Нет.

Она вернулась во флигель,села прямо на пол, привалившись к ножке кровати, и закрыла глаза.

7.

Есть души другие:

в них призраки страсти

живут. И червивы

плоды. И в ненастье

там слышится эхо

сожженного крика...

Ф. Г. Лорка

...глаза, и поразилась темноте, царившей во флигеле. Неужели она задремала и вот так просидела до самой ночи?

Тело ощущалось странно невесомым, будто Инга лежала в теплой воде, играющей пузырьками и покалывающей кожу. Двигаться не хотелось.

«Ночь... — с каким-то испугом подумала Инга. — Ночь...»

— Пора, — донеслось от двери. — Самое время...

И, словно откликаясь на эти слова, издалека донесся протяжный вой. Он не был похож на звуки, издаваемые горлом лейтенантова Ральфа, которого утром кормили — здесь никого не кормили просто так, ни утром, ни вечером; и голодная, шальная, дикая свобода вихрем неслась к луне, как стая по следу жертвы.

Волчий вой.

— Молчи, — предупредили от двери. — Молчи и слушай.

Иоганна прошлась по комнате — собственно, весь флигель и состоял из этой одной комнаты, да еще маленькой пристроечки сбоку, куда Инга ни разу не заходила. Окружающий мрак неожиданно посветлел, покорно расступаясь вокруг белой ночной рубашки, развевающейся от сквозняка; посветлел, расступился — и сгустился по углам, сворачиваясь тугими змеиными кольцами.

Тонкая ткань колоколом вздувалась там, где выпирал огромный живот, но двигалась Иоганна со стремительной грацией, чуть пританцовывая, будто юная девушка, а не толстая беременная баба на шестом-седьмом месяце.

«А ведь она красивая, — пронеслось у Инги в голове, — очень красивая... Как же я раньше не заметила? Или она только ночью такая?..»

— Ни о чем меня не спрашивай, — распевно заговорила Иоганна, смешно удлиняя гласные, — ах, не спрашивай, не отвечу я тебе. Крест они ей поставили, крест над могилой, добра маме хотели — бросай добро в воду, пусть плывет по течению, плывет-выплывет... Добро, зло, — они живучие, горят плохо, тонут редко...

«Она безумна! Господи!.. Крест они ей поставили.. Кому — ей? Кто — они?!.»

Белая рубашка шуршала накрахмаленным полотном, и невидимые руки листали неведомые страницы; а голос креп, разрастался, и ласкались к нему клубы затаившегося мрака.

— Говорил старый Черчек дурню-Йорису: не лезь к пришлым, не дергай судьбу за усы... Преступил Йорис слово мудрое — луна далеко, вой — не вой, не услышит, не поможет!.. Пошел, не обернувшись — возвращайся, не сетуя...

«Пошел, не обернувшись... На кого? Или не обернувшись — кем? Ай, мама...»

— Ай, мама-мамочка, рожу скоро!.. Белую Старуху рожу, Йери-ер, скоро, совсем скоро... Семь сердец ношу по свету, в колдовские горы, мама, я ушла навстречу ветру... ворожба семи красавиц в семь зеркал меня укрыла...