Восставшие миры. Зима мира. Сломанный меч

Джоссерек обвел взглядом войска. С такого расстояния они казались темной массой, перемещающейся вдоль берегов и по долине, чем-то вроде медленного цунами. Он слышал, как громыхали фургоны, раздавался топот ног и стук копыт. Барабаны грохотали — бах-дах-дах-дах, бах-дах-дах-дах. Виднелись поднятые знамена и пики, степная трава колыхалась на ветру. Он различал одиночных всадников в авангарде и на флангах, видел блеск стали. Когда верховые пускали коней в галоп, их плащи развивались на ветру. Время от времени всадник подавал сигнал и тогда волчий вой рожка прорезал слитный грохот барабанов.

Джоссерек с трудом оторвался от этот впечатляющего зрелища и тут заметил Донию.

Она обогнула кормовой балкон и теперь стояла, держась за поручень и вглядываясь вдаль. С головы до ног она была одета в голубое рагидьянское платье. Неужели Сидир решил, что его любовница не должна носить одежды Арванета? Джоссерек заметил, что она похудела, что лицо ее стало невыразительным, но все же ее фигура до сих пор дышала здоровьем и несломленной гордостью.

Сердце его запрыгало. Осторожность, прежде всего осторожность… На нижней палубе баромьянский офицер дымил трубкой. Он выглядел очень молодо, скорее всего, ему не пришлось участвовать в прошлой кампании против Рогавики, и вряд ли он мог понимать язык северян. И все-таки — осторожность. Небрежной походкой, но стараясь не переигрывать, Джоссерек вышел из своего укрытия и запел песню, хотя и негромко, но и не так тихо, чтобы не быть услышанным. Мелодия была из Эоа, а слова… на северном наречий.

— Женщина, у тебя есть друг. Стой спокойно, слушай молча.

Если бы баромьянец понял его и поинтересовался, откуда он это знает, Джоссерек объяснил бы, что он научился этой песне у собутыльника в таверне, с которым когда-то имел торговые дела. Он присовокупил еще несколько строк, чтобы все это походило на банальную любовную песенку. Но офицер, скользнув по нему равнодушным взглядом, продолжал спокойно курить.

Пальцы Донии впились в поручни, но взгляд, которым она окинула бродягу, был равнодушен. Он продолжал петь:

— Вы помните меня, я из Глиммерватер. Мы с вами были вместе в тот день, когда они вас схватили. Вы можете со мной встретиться?

Она едва заметно кивнула головой.

— В передней части этого корабля, внизу, есть кладовка.

— Он знал, что в ее языке нет слова, обозначающего форпик. Он подмигнул ей. — На носу корабля, куда я могу незаметно пробраться низом, есть ванная комната для людей вашего класса. Можете вы зайти туда незаметно? — снова кивок головы. — За ванной комнатой есть лестница, ведущая вниз, мимо закутка, куда складывают канаты, этот отсек я и имею в виду. Там можно безопасно встречаться. Я работаю у котла, но после вахты я бываю свободен. — Он назвал часы, и едва не сбился, услышав удары гонга, зовущего к ужину.

— Какие из них вам подходят? — Он повторил, чтобы удостовериться, что она не перепутает. Она сделала знак, что ее устраивает сегодняшний вечер. — Отлично! Если вы или я не сможем прийти сегодня, то попробуем завтра, идет? Всего доброго.

Он отправился на ужин, поскольку пренебрегающий ужином кочегар мог вызвать подозрения. Он безразлично проглотил успевшую надоесть кислую капусту с куском говядины. Хотя следовало сделать вид, будто он, как обычно в полдень, спит, Джоссерек выскочил из гамака и пронесся мимо остолбеневшей второй вахты в гальюн.

Армия разбила лагерь, и флотилия тоже остановилась. Лучи заходящего солнца пробивались сквозь вентиляционную решетку, когда Джоссерек поспешил к выходу. Запах дегтя, исходящий из якорного рундука, привел его на место. Он шел, не боясь, что его увидят. Любой офицер мог послать кочегара в носовую кладовку за чем-нибудь. Кроме того, вероятность, что сюда в это время сунется кто-нибудь, была невелика. И все-таки, сердце Джоссерека стучало, пока он сидел в темноте и ждал. Когда появилась Дония, он выскочил из укрытия, схватил за руку и увлек за кучу корзин.

— Ах, медведь! — Хотя она казалась бледной тенью прежней Донии, но руки ощущали тепло и упругость ее тела, а губы тосковали по ее губам. Ему показалось, что он чувствует слезы, но не мог разобрать, чьи они.

Наконец она отстранилась и прошептала:

— Мы не должны оставаться здесь долго.

— Как вы? — спросил он.

— Я… — остального в ее фразе он не понял и сказал ей об этом.

— Тогда давайте говорить на арванетском, — согласилась она уже спокойнее. — Я уже неплохо на нем говорю. Мы с Сидиром практиковались в арванетском, когда я не обучала его языку Рогавики. У него на это было мало времени. А вы неплохо им владеете. Где вы ему научились?

— Сначала поговорим о вас, — настаивал он. — Что случилось? Как с вами обращаются?

— Хорошо, благодаря Сидиру. Он никогда не угрожал мне и не прибегал к принуждению. Он дает мне свободу, какую может, создает мне всяческие удобства. При каждой возможности он рядом. Он — хороший любовник, мне нравится. Жаль, что скоро я возненавижу его.

— Почему вы остались? Разве вы не могли ускользнуть?