Восточнославянская этнография

Верхний садик спускается террасами, причем на верхней террасе, наиболее открытой, посажен виноград. В садиках находится много яблоновых и грушевых деревьев отличных сортов, больших и ветвистых. Над домом возвышаются три высокие ели; из-за густой их зелени еле виднеется соломенная крыша. В нижнем саду — три высокие сосны, которым хозяин насчитывает до 40 лет, собственных посадок. Во дворе перед домом — глубокий колодезь с воротом. Везде разбросаны грядки цветов, особенно много возле хаты; любителем цветов оказывается старый дед.

Хата большая, в несколько комнат на деревянном некрашеном полу. На окнах — занавески, на подоконниках — цветы, на столах — тонкие вязаные скатерти.

Оба передних угла уставлены иконами, правый — в золоченых киотах, левый — из белой фольги, по стенам со всех сторон — картины религиозного и исторического содержания и две хромолитографии — премии к «Ниве», которую хозяин выписывал два года. Наряду с иконами в рамке за стеклом стоят два деревянных позолоченных креста. Молодой дед приготовил их загодя для себя и для своей жены — патриархальная предусмотрительность на случай смерти.

Семейные отношения — прочные и патриархальные. Старый дед, очевидно, пользуется большим уважением и авторитетом. Везде обнаруживается хозяйственный глаз; но вместе с тем видно также художественное чутье и любовь к изящному, к природе. Это видно из той заботливости, с какой старый дед ухаживает за цветами, кроме того, видно было из слов молодого деда, как хорошо бывает у них во дворе весной в месячную ночь. Разговорившись на эту тему, крестьянин с тоном несомненной искренности говорил, что в такую ночь он не узнает своего двора — точно другой, гораздо более прекрасный. В этом случайном признанье обнаружилась чуткая художественная натура, не заглохшая от тяжести лет и трудовой жизни.

При здоровой земледельческой основе жизни частные нестроения и взаимные пререкания отходят на второй план, как назойливо неизбежное зло жизни, и на первом плане стоят хорошая проза в виде хозяйственной распорядительности и хорошая поэзия в виде устойчивой поэтической восприимчивости нравственной выдержки в пожизненном трудовом деле серьезного и честного исполнения религиозных, общественных и семейных обязанностей.

Старый дед в юности попал в такую «пригоду», о которой он и теперь любит рассказывать, вставляя свой рассказ в добродушную юмористическую оправу. Приехал он в Харьков с купцом на ярмарку, пошел бродить по улицам и остановился в восхищении перед одним домом, откуда неслась музыка. Вдруг к нему выбежал человек с салфеткой в руке и предложил послушать музыку поблизости. Повел он парня коридорами, через залы, бесцеремонно втолкнул в какую-то дверь и запер на замок. Осмотрелся наш любитель музыки и увидел, что стоит на высоком балконе, выходящем в глухой двор. Смутно ему стало в новой обстановке ввиду очевидного обмана, но как уйти? Вблизи он заметил толстую веревку, ящик с жидкой известкой. Он залез в этот ящик и спустился по веревке во двор, который оказался также запертым. Сбросил он тогда побелевшие от извести чоботы, перелез через забор и бежал без оглядки от городской музыки.

Этот пустой случай имеет знаменательное значение. Можно опасаться, как бы весь простой народ не попал под замок на балкон, увлеченный городской музыкой, обманутый лакеями цивилизации. Опасность тем более серьезная, что возникает сомнение: удастся ли так же благополучно простонародной массе, пожертвовав сапогами, уйти в родной край, в объятия здорового сельскохозяйственного строя жизни и заняться богоугодным пчеловодством, радостным садоводством, разводить душистые цветы и разгуливать в лунные ночи по собственному благоустроенному двору? Как бы то ни было, село в настоящее время все более и более теряет свои поэтические достоинства и проникается прозаическими недостатками, причем под влиянием дурной прозы происходит опустение души и оскудение сердца — того самого сердца, про которое поэт-гуманист недавно еще говорил: «Золото, золото, сердце народное».

Современное изучение кобзарства