Восточные религии в римском язычестве

Тем не менее — следует признать за ней это достоинство — в силу самой своей гибкости эта религия легко приспосабливалась к различным обществам, куда она попадала, и пользовалась тем драгоценным преимуществом, что всегда находилась в полном согласии с господствующей философией. К тому же синкретические обычаи Египта прекрасно соответствовали тем, которые постепенно утверждались в Риме. Еще в очень раннюю эпоху генотеистические теории были благосклонно приняты в среде жрецов, и последние, полностью сохраняя первенство за богом своего храма, допускали, что он может обладать множеством разных личностей, под видом которых его почитали в то же самое время. Таким образом, для мыслителей было утверждено единство высшей сущности, а для масс — сохранен политеизм с его незыблемыми традициями. Так, Исиды и Осирис уже при фараонах вобрали в себя множество локальных божеств и приобрели комплексный характер, открытый для бесконечного расширения. Этот процесс продолжился и в период Птолемеев при соприкосновении с Грецией. Исида одновременно отождествляется с Деметрой, Афродитой, Герой, Семелой, Ио, Тюхэ и еще бог знает с кем. Она рассматривалась как владычица небес и преисподней, земли и морей. Она — «прошлое, настоящее и будущее»{147}, «природа-мать вещей, госпожа стихий, рожденная в начале веков»{148}. Это богиня с мириадами имен, бесчисленными обликами и неисчерпаемыми свойствами. Одним словом, она соединила в себе многих богов, став силой, которая обнимает собой все, una quae est отта{149}.

Авторитет Сераписа был не ниже, а значение, которое ему придавали, не уже. Он тоже трактовался как вселенский бог, по поводу которого любили говорить, что он — «единый», «единый Зевс Серапис». Он заключал в себе все аспекты, хотя в основном ему приписывались функции Зевса, Плутона и Гелиоса. В Абидосе Осириса много столетий почитали как божество плодородия и одновременно как владыку загробного мира{150}, и эта двойственность привела к тому, что его с давних пор отождествляли с Солнцем, которое, совершая своей дневной путь, оплодотворяет землю, а ночью пересекает подземные пространства. Так, представление об этом божестве природы, возникшее еще на берегах Нила, без труда слилось с солярным пантеизмом, последней формой римского язычества. Но не Египет импортировал эту теологическую систему на Запад, где она восторжествовала только во II в. н.э. В этой стране она не знала того исключительного преобладания, которое она завоевала при империи, и еще во времена Плутарха это было лишь одно из многих других мнений{151}. С этой точки зрения решающим влиянием пользовались сирийские Ваалы и халдейская астрология.

Таким образом, теология египетских мистерий скорее следовала общему направлению развития идей, чем вызывала его. Так же обстояло дело и с их моральными учениями. Они навязывали себя миру не за счет благородства своих этических предписаний или более возвышенного идеала святости. Часто выражается восхищение содержащимся в Книге мертвых поучительным списком обязанностей, которые, как в нем утверждается, исполняют усопшие, чтобы добиться от Осириса благоприятного вердикта. Эта деонтология, без сомнения, очень возвышенна, учитывая эпоху, в которую она возникла, но, если сравнить ее даже с принципами, сформулированными римскими юрисконсультами, не говоря уж об изящных психологических рассуждениях стоических казуистов, она выглядит недоразвитой и почти ребяческой. Впрочем, и в представлениях этого порядка для египетского менталитета характерны самые разительные противоречия. Его никогда не коробили все те жестокости и непристойности, которыми были запятнаны мифология и ритуал. Некоторые священные тексты, подобно произведениям Эпикура, даже призывали наслаждаться жизнью, пока не придет печаль смерти{152}.

В период своего прибытия в Италию Исида не была очень уж суровой богиней. Отождествляя ее с Венерой, а Гарпократа с Эротом, ее особенно почитали женщины, для которых любовь была профессией. В городе удовольствий, каким тогда была Александрия, она утратила всякую суровость, да и в Риме эта добрая богиня всегда оставалась очень снисходительной к человеческим слабостям. Ювенал грубо именовал ее сводней{153}, а ее храмы пользовались более чем сомнительной славой: туда частенько наведывались молодые люди, искавшие любовных приключений. Сам Апулей, чтобы выразить свой неофитский пыл, избрал форму непристойного рассказа.

Но, как мы говорили, Египет был полон противоречий, и, когда более взыскательная нравственность потребовала от богов, чтобы они сделали человека добродетельным, александрийские мистерии вызвались ее удовлетворить.