Восточный фронт адмирала Колчака

В вагоне третьего класса, в который мы попали, ехала компания пьяных офицеров, направлявшихся на фронт; она вела себя самым безобразным образом. Не говоря об их ссорах, драках с пьяными же писарем и фельдфебелем, часть из них еще везла с собой запасы сахара и другие предметы, купленные ими по более дешевым ценам в Маньчжурии и Иркутске, с расчетом перепродать все это по более высокой цене на фронте. Словом, впечатление производили они недостойное, не отвечающее офицерскому званию, что, конечно, невольно заставляло думать о ненадежности этой опоры для Колчака.

Через двое суток прибыли мы в Челябинск. В немногих верстах от него стояло несколько сот паровозов, находившихся в самом печальном состоянии. Большинство из них были так называемые замерзшие, то есть испорченные выпуском из котлов воды в сильный холод, другие стояли без труб, были и просто исковерканные. Эти остатки от прежних еще боев 1918 года или вывезенные из-под Уфы при ее сдаче представляли из себя вид какого-то кладбища, говорившего о прежнем богатстве России и указывавшего на ту колоссальную работу, каковую предстояло произвести, чтобы хоть немного вернуться к прежнему положению.

В Челябинске я отыскал знакомого мне особоуполномоченного Красного Креста Западной армии, князя Голицына{123} (бывшего самарского губернатора, погибшего затем в большевистской тюрьме от тифа), который и помог мне двинуться дальше. Работа Красного Креста шла весьма оживленно, но поражал полный недостаток всего самого насущно необходимого, как медикаментов и перевязочных средств, так и всякого другого оборудования.

Пробыв в Челябинске несколько дней, с трудом дождавшись возможности двинуться дальше, поехали на Уфу через Златоуст. В Уфе мы рассчитывали ориентироваться и получить указания для дальнейшего продвижения. Нас все время очень стесняло то обстоятельство, что мы должны были избегать выявлять свое лицо и цель, которую преследовали. Это мешало во всех отношениях, на каждом шагу; тут же в это время шло усиленное передвижение на фронт военных частей для усиления и укрепления подвигавшихся весьма быстро вперед армий, и потому вольных людей, одетых притом довольно неопрятно, ни один комендант поезда брать к себе не хотел. Попадая же в военный эшелон, приходилось слышать упреки, что одни идут умирать, в то время как другие прячутся от пуль.

Это хорошее отношение к делу и фронту, конечно, исходило лишь от частей, имевших военный вид, и от молодежи – офицеров, бывших все время в боях. Но зато, попав в эшелон запасной части, шедшей на пополнение, пришлось наблюдать совсем другую картину. Во-первых, эти части оказались совсем раздетыми; на них были не серые солдатские шинели, как на кадровых, а собственные, толстые, чуть ли не доморощенные куртки и пиджаки, самые разнообразные шапки, и главное, что было самое скверное, вместо сапог были валенки, раскисавшие от начавшейся оттепели и мокроты. А солдат все время вызывали из вагонов на самые различные погрузки и выгрузки. Как выяснилось из разговоров, это все были запасные из различных районов Западной Сибири, только что мобилизованные перед самым наступлением, – без каких-либо предварительных обучений, втягивания в военное дело, – они были просто посажены на поезда и отправлены на фронт сражаться. Это все были люди 25–28 лет, бывшие ранее на военной службе, развращенные за время войны и революции и потому явно не желавшие идти воевать. Недовольство их усиливалось еще тем, что приближалось время весеннего посева, а они по принуждению шли сражаться, не зная куда и за что. Вообще, эта картина вселила сразу в нас испуг за начатое наступление.

На одной из станций, где наш эшелон застрял, кажется в Златоусте, мы обратились к генерал-губернатору этой местности, генералу Вишневскому{124}, перебиравшемуся в Уфу, и через его помощника П.П. Башилова{125} мы получили место в их поезде. Однако, не дождавшись его отправки, мы устроились на бронированный поезд, шедший по тому же направлению, который своим личным составом и хорошим настроением команды опять внушал доверие.

Вообще, надо было признать, что наряду с хорошими испытанными частями были и скверные, несжившиеся, не имевшие того, с чем можно было ожидать довершения дела до славного конца, избавления Первопрестольной от красной нечисти.

Что внушало еще опасение, так это значительное количество попадавшихся нам на больших станциях – от самого Омска – каких-то темных личностей с наглыми лицами, явно не принадлежащих к белым частям. Особенно подозрительны мне были некоторые из них в Челябинске, среди которых я увидал на толкучке около станций типы лиц, дающие полную уверенность, что это матросы, только снаружи снявшие с своих бушлатов отличительные знаки, сбросившие свою одежду и фуражки и только этим отличавшиеся от тех, которых можно было видеть после революции по всему Петрограду.