Вот и всё. Зачем мы пугаем себя концом света?

Жизнь подражает искусству: вымышленные сюжеты формируют мир вокруг нас. Например, фильм «Враг государства» (1998), повествующий о конфликте сознательного гражданина с продвинутой системой слежения, способной выявить месторасположение любого человека на планете, равно как и содержание его разговоров, вдохновил DARPA, подрядчиков Министерства обороны США, на разработку аналогичной системы Gorgon Stare[2] (информация об успешных испытаниях датируется 2014 годом). О боевых роботах тех же DARPA вы уже наверняка слышали, как и многих других приметах недалекого будущего, ставшего нашим настоящим. Даже отец киберпанка, писатель Уильям Гибсон, жаловался на то, что ему пришлось переписывать последний роман «Агент влияния» (2020): никак не мог угнаться за происходящим в реальности[3]. И действительно: майнинг криптовалют с помощью биометрических данных, дроны-убийцы, самостоятельно выбирающие жертв, боевые роботы, перерабатывающие пищу в энергию, боты, публикующие написанные нейросетями комментарии в соцсетях, – насколько киберпанково это по десятибалльной шкале?

Литература, кино, музыка влияют на то, как мы говорим и думаем о дне Х – и как мы его в конечном счете будем переживать. Неслучайно в нулевые в оборот вошло слово «doom-monger» – человек, предвкушающий праздник общей беды. Непрекращающийся шквал апокалиптических сценариев заставляет задуматься: не являемся ли мы все в той или иной степени doom-monger’ами? Или, быть может, во времена холодной войны мы настолько глубоко запустили фантазию о ярчайшей вспышке, за секунду обнуляющей все достижения цивилизации, что теперь будем передавать ее по наследству веками?

* * *

Одно и то же навязчивое явление мы можем рассматривать и как предсказание, и как следствие невроза – циничный вариант оказывается куда более оптимистичным. Паруса романтизма надувает предчувствие неизбежной смерти – и горячечное желание жить, покуда возможно. У какой-нибудь современной метал-группы вполне мог бы встретиться текст из анонимных «Лирических баллад»[4], опубликованных в конце XVIII века:

Взгляну ли в море – вижу гниль
И отвращаю взгляд.
Смотрю на свой гниющий бриг
И вижу трупов ряд.
На небеса гляжу, но нет
Молитвы на устах.
Иссохло сердце, как в степи
Сожженный солнцем прах[5].

Однако жизнь показывает, что и такой подход тоже не лишен определенного метафизического оптимизма. Упомянутый взгляд на небеса предполагает наличие веры, а она, в свою очередь, возможность чуда, которое совершается вопреки всем законам, всем ожиданиям, всему опыту человека. Робертс точно подмечает, что конец света – это чудесное событие, поскольку в него, как правило, вшита возможность избежать катастрофы или хотя бы засвидетельствовать ее. Близость конца света провоцирует нас действовать подобно героям мифам – встреча один на один с Сатаной предполагает возможность диалога, схватки, сделки, чего угодно, что делает человека в этой ситуации субъектом, а не единичкой в списке жертв. Большинство сюжетов об апокалипсисе неисправимо романтичны – и, возможно, поэтому они так привлекательны.

* * *

«Вот и всё.» раскрывает преимущественно англосаксонскую историю жанра, упуская из виду то, что было написано и снято по теме в России и СССР. А здесь есть что вспомнить. В XVII–XIX веках конец света отображался в рамках дихотомии Бог/Дьявол – к образу пришествия Антихриста и наступающих перед этим последних времен обращались протопоп Аввакум и Федор Достоевский, Владимир Печерин и Дмитрий Мережковский, Валентин Свенцицкий и Андрей Белый, Леонид Андреев и Николай Клюев и т. д. Расцвет секулярной антиутопической и апокалиптической литературы пришелся на начало XX века. Объединение этих нарративов под одной крышей неслучайно: если апокалипсис – это конец человечества, то антиутопия – это конец человечности, и выйти из нее, как правило, можно только через радикальный слом системы. Другими словами, большинство счастливых концовок в той или иной степени предполагают очищение через катастрофу – это мнение разделяет и Робертс, включивший в список апокалиптических произведений трилогию «Матрица».