Вот и вся любовь

Из прихожей по полутемному коридору передвигались спиной к стеллажам, лицом к приоткрытой Бэлиной двери — как в зрительном зале после звонка. У Бэлы был свой маленький телевизор, свой телефон, свои кофе с пирожными, гости, книги, вещи и вещицы, среди них женский портрет 18‑го века, художник круга Боровиковского. Фима дразнил дочку стервой и старой девой. За Бэлиной комнатой коридор превращался в гостиную, комнату без четвертой стены, где висели картины и располагалась лучшая, парадная часть Фиминой библиотеки. Он брал с полки любой раритет, дарил Ленечке:

— Только Бэлке не показывай.

Здесь хранились Фимины коллекции значков, авторучек и зажигалок, в серванте стояли тети Цилины ежики, здесь же была высокая дверь на балкон, пианино, телевизор и столик с сердечными каплями под абажуром светильника. Здесь, как на сцене, они и спали на диване под картинами, а на втором диване, напротив, укладывали нас с Леней и маленькой Машей.

За сценой–гостиной коридор вновь темнел и сужался, вжимал спинами в стеллажи и мимо комнатки, где жила Женя — с мужем, коллекцией слонов и лучшим телевизором квартиры, — выводил на кухню. На кухне Фима жарил котлеты на трех сковородках, варил в безразмерной кастрюле фасолевый суп, а тетя Циля пекла лимонник на два листа и делала такую икру из кабачков, что мы съедали сразу весь казан. Я не знала более гостеприимной семьи. На кухне тоже стояли диван и черно–белый, самый плохонький телевизор — его–то все и смотрели, потому что всем хотелось сидеть на кухне. Правда, мешал телефон — телефоны, как телевизоры, у них были повсюду, и всюду одновременно снимали трубку, выясняя, кто звонит, кто отвечает.

42

Я ехала с Машей и Зоей в плацкартном вагоне из Конотопа. Подъезжали к Киеву. Девчонки хныкали, просили пить. Соседка разглядывала в меня упор, я гордилась, что в шортах и майке выгляжу несолидно, как несколько лет назад, в пансионате без пансиона. Леня в тот год сломал ногу, отрастил бороду, располнел. Он хромал, ходил с палкой, а я бегала в сарафанчике, не выгоравшем со школьных времен. «О це твий батька? — спрашивал комендант, удивлялся, что «чоловик», и призывал жену в свидетели: — Вона така молода, а вин такэ старый».

По радио грянуло обращение ГКЧП. При первых же фразах пахнуло овощебазой.

— Какой ужас, — вздрогнула я, — какой ужас.

— Ой, шо будэ, шо будэ, ма будь, и лучше будэ… — с любопытством запричитала соседка и спросила, словно «How do you do?» — У вас колбаса почем?

Вокруг громоздились корзины со сливами, разгорались разговоры про водку, про москалей — я вдруг испугалась, что ГКЧП навсегда. В голове замелькало: поймут ли девчонки, когда вырастут — могли же остаться в Германии, евреев брали как покаяние за Холокост… в Конотопе продавали школьную форму — зря не купила…

На перроне я кинулась Фиме в объятья.

— Ириночка, как я рад тебя видеть. И не вздумай мне выкать! Дай поцелую, дай поцелую, мне можно, я уже бывший мужчина. Нет, ты слыхала, про этот говенный Комитет?

— Фима, дети…

— Ты мне еще скажи, что дети не знают, как называется то, что плохо пахнет. Девочки! Мама считает, я нэдостаточно вас поцеловал.

— Что теперь будет?

— Ай, даже в голову не бери! Больше трех дней им не продержаться! Я купил для вас гречу. Увезешь три кило?

— Откуда ты взял, что им не продержаться?

— Чтоб ты знала, я сталинградец. Твой старый дядька все–таки мужчина. Видишь, новая палка? Угадай, сколько весит?

— Тяжелая?

— Вообще ничего! Вот Зоечка — Зоечка пусть возьмет. Так ты знаешь, эта стерва Бэлка завела собаку, чтоб та погрызла мою трость.

Всю жизнь Фима проработал на радио — мастером звукозаписи, 50 лет в строю. Знакомых у него было полгорода Киева плюс Иосиф Кобзон. Он опекал старушек — своих подружек и бывших пассий и гордился женой: «У нас два высших образования, и оба Цилины». К золотой свадьбе Фима сделал монетки с двуглавой ощипанной курицей о двух смешных узнаваемых профилях и номиналом «Один Цылик». Циля до пенсии работала звукорежиссером на телевидении, сейчас там трудилась Женя — инженером.

Женя уже развелась, муж оказался пьющим даже по Фиминым меркам, и теперь во всех комнатах толпились гости: Бэлины программисты, телевизионщики, друг фотограф, просто родственники и старички. Все знали, какие каналы смотреть, что слушать, все говорили про танки, Ельцина, Горбачева, Форос и самостийность Украины. Каждые полчаса кто–то приходил с новостями, во всех комнатах звонили телефоны…

Ночью мне снилось, что по улицам идут танки. Дом стоял на углу, на холме, — транспорт взбирался с двух сторон с натужным шумом. Мы спали в Жениной комнатке странной конфигурации. Жара, открытое окно, верхний этаж, мы втроем на крошечном диванчике. Во взбудораженном мозгу крутился вопрос: зачем? Зачем, ограждая столь малую площадь, так высоко вознеслись эти стены? Я просыпалась, ложилась грудью на широченный подоконник, вглядывалась вниз, в темноту: танки, не танки, непонятно, откуда шум — на стадионе, на Саксаганьского или мерещится? Прикрывала девчонок простыней.