Вот и вся любовь

Спасибо за фотографии и Ленечкины стихи. «Дом, где пальма и шестеро сыновей» — это дом и моего дедушки, священника сельской церкви в глухой–глухой глубинке под Елабугой. Мама мне тайком показывала этот «попов дом» (специально сходили пешком в это село где–то перед войной. И фотографию — тоже тайком — большой–большой комнаты («это был зал» — сказала мама), где в углу стоял рояль (не пианино!) — и пальма). Как довезли в эту глухомань рояль, откуда взялась пальма — мне тоже не хватает «деталей, подробностей жизни моих родных». Было только не шестеро сыновей, а трое и 5 дочерей. Старшая училась в консерватории в Казани — то и рояль. Мама была епархиалкой старших классов, когда забурлила революция. Была настоящей разночинкой, влюбленной во все революционное. Настольная книга — «Овод» и всяческие книжки про животных: Д. Лондоновские собаки, «Ю-ю» Куприна, потом пошли всякие Пришвины и Перовские (между прочим, «Ребята и зверята» сыграли не последнюю роль в моей влюбленности в А. — Ату, вернее, в А. — Атинские горы). А уж всяческие брошенные кошки и собаки — все были наши.

Успевала мама, обучая всех детишек в селе (4 класса), организовать вместе с местными Нагульновыми коммуну (не колхоз!), руководила «Хором ревпесни», выпускала вместе с папой с/газету (худ. оформление было папино, и как же здорово смотрелась прямо–таки настоящая картина в половину ватмана, иллюстрирующая заголовок — «Вилы в бок!» Отлично помню, хоть мне было 3–4 года…) Организовала мама ШКМ (школа колх. молодежи) — первую в районе; стригла деревенским девам косы, подстригала ребятишкам ногти. Мы любили ее без памяти и ревновали ко всему и ко всем.

Вот куда увела меня Ленечкина строка про пальму и шестеро сыновей…

41

Мы наконец–то собрались с Леней в Израиль. Спланировали маршрут: в Иерусалиме отогреться у старого дядьки и повидать Елену Николаевну, в Эйлате позагорать, в Тель — Авиве встретиться с друзьями.

Я замерзла в первый же день. Мы жили у Фимы, Лениного дяди, двоюродного, но роднее не бывает. Он образцово красивый старик: высокий, поджарый, с седыми кудрями, богатым профилем и шикарной тростью, массивной и почти невесомой: опять, как в Киеве, он заставлял меня гадать, сколько она весит.

В первый раз я летела через Киев одна, не знала, как этот город красив, удивилась, весь день провела на Крещатике и не зашла к незнакомым Лениным родственникам… И досталось же мне на обратном пути от Фимы и его дочерей! Старшая, Бэла, только глянула в коридор и с ходу фыркнула:

— Не наш человек.

Но я сразу почувствовала себя своей. В их квартиру было нельзя не влюбиться: большая, дореволюционная, разгороженная на две вдоль длинного коридора. Фимина половина левая, с соседями общая лишь прихожая и кот, не различавший территорию, будто жил здесь с буржуйских времен. Семья тоже была располовинена: Бэла — на маминой, Женя — на папиной фамилии, рядом с их звонком красовалась табличка «Роговские, Фраерман». Бэла с тетей Цилей представляли некурящую и нерелигиозную часть семьи, а Фраерманы безбожно дымили и посещали православную церковь.