Вот и всё. Зачем мы пугаем себя концом света?

Множество научно-фантастических историй, начиная с культового романа Г. Дж. Уэллса «Война миров» (1898) и заканчивая современными его пересказами вроде «Дня независимости», предлагают другой сюжет: вирус встает на нашу сторону и уничтожает лишенных иммунитета пришельцев.

Пожалуй, лучше всего он изложен в романе Грега Бира «Музыка, звучащая в крови» (1985). Безумный ученый, разъяренный из-за увольнения, крадет из лаборатории экспериментальный вирус. Этот вирус заражает всех людей, сам становится мыслящим существом и захватывает все вокруг — не только людей, но и их дома, города и природу, — превращая все это в сверхумную серую слизь, покрывающую планету. Звучит неприятно, но ведь на самом деле это акт освобождения — критическая масса сконцентрированного сознания приводит к рождению нового мира. Вирус Бира открывает двери своеобразному секулярному вознесению.

Не странно ли, что в наших историях мы иногда становимся на сторону пандемии? Возможно, и нет. Трактовка инфекции как воплощения гнева господня подразумевает, что мы грешны и заслуживаем наказания. Когда сценаристы и кинопродюсеры Рик Джаффа и Аманда Сильвер решили перезапустить франшизу «Планета обезьян», они исходили из того, что то же самое лекарство (нейростимулирующий препарат в соединении с вирусом обезьяньего гриппа), которое повышает уровень интеллекта обезьян, окажется смертоносным для людей. В результате их трилогия (2011–2017) стала не только коммерческим хитом, но и выразительным, хотя местами и довольно прямолинейным манифестом экологических страхов человечества. Несколько выживших людей пробираются сквозь густые лесные заросли, встречая разумных обезьян, которые теперь обращают против людей их пренебрежение природой. Уничтоживший нас вирус даровал этим животным мудрость, и они крепко разозлились за все содеянное нами. Право, их сложно за это осуждать.

Завороженность темой чумы связана со страхом, что мы совершили какое-то преступление, а болезни выступают в качестве богинь отмщения, раздраженных нашими грехами. Вспомните мистера Смита — искусственный интеллект из фильма «Матрица» (1999), роль которого с ехидным щегольством играет Хьюго Уивинг. Люди, говорит он Морфеусу (Лоуренс Фишберн), неспособны прийти к естественному равновесию с окружающей их средой:

Заняв какой-то участок, вы размножаетесь, пока все природные ресурсы не будут исчерпаны. Чтобы выжить, вам приходится захватывать все новые и новые территории. Есть один организм на Земле со сходной повадкой. Знаете какой? Вирус. Человечество — это болезнь, раковая опухоль планеты. Вы — чума, а мы — лекарство.

В третьей части «Матрицы» есть моя любимая сцена: визуально изобретательное и невероятно убедительное критическое высказывание об инфекции, внедренное в рассказ о войне людей и машин. Внутри Матрицы Смит превратил всех живых людей в свои копии. Города мира заполнены его клонами в черных костюмах и темных очках, пристально и недобро глядящих на Нео и готовящихся его уничтожить. Под потоками грозового ливня Нео идет мимо их бесчисленных рядов. Теперь каждый вокруг — Смит, олицетворяющий зло и разрушение, а битва Нео с одним из миллиардов Смитов — на земле, в воздухе, в зданиях и, наконец, в кратере, где разыгрывается сцена его неминуемой гибели, — великолепное кинематографическое зрелище. Их схватка подобна битве двух богов — и Нео проигрывает. «Это мой мир!» — вопит торжествующий Смит, паря в небе на фоне вспышек молний. Что ж, он прав.

Я считаю эти сцены непревзойденными в качестве визуальной метафоры распространения инфекции, выведенной как размножение человеческого ро1да. Здесь несущая миру гибель болезнь персонифицирована и показана со всей драматической энергией и спецэффектами, на которые только способен кинематограф. Особенно важно то, что у инфекции наше лицо. Зараза — это мы. Мы и есть та сила, которая разрушает планету, в то время как бубонная чума, черная оспа, сыпной тиф, испанский грипп и СПИД всего лишь питаются крохами со стола нашей непрекращающейся экспансии.