Вот я

— Дерьмо и merde[20]. Ты знаешь, что у него за кадром стояла открытая бутылочка "Шато Сан дю Жюф"[21] 1942 года, чтобы радостно проводить недостающую часть Франции. Британцы, испанцы, итальянцы. Они живут, чтобы заставить нас умереть. — Высунув голову в окно, Ирв завопил в ответ на гудки: — Я мудак, мудак. Я не глухой! — И снова Джейкобу: — Наши единственные надежные друзья в Европе — это немцы, и что, кто-то сомневается, что в один прекрасный день угрызения совести у них закончатся одновременно с абажурами? И разве кто-то всерьез сомневается, что однажды, когда сложится подходящая ситуация, Америка решит, что мы носатые, вонючие, наглые и слишком умные и никому от нас нет никакой радости?

— Я сомневаюсь, — сказал Макс, раздвигая пальцами какую-то картинку на экране.

— Эй, Макси, — сказал Ирв, пытаясь поймать взгляд внука в зеркале заднего вида. — Ты знаешь, почему палеонтологи ищут кости, а не антисемитизм?

— Потому что они палеонтологи, а не Антидиффамационная лига[22]? — предположил Джейкоб.

— Потому что им нравится копать. Понял?

— Нет.

— Даже если все, что ты говоришь, правда, — сказал Джейкоб, что не так…

— Абсолютная правда.

— Нет…

— Да.

— Но даже если бы была…

— Мир ненавидит евреев. Я знаю, ты думаешь, преобладание евреев в культуре этому как бы противоречит, но это все равно что сказать: мир любит панд, потому что толпы ломятся посмотреть на них в зоопарках. Мир ненавидит панд. Мечтает их истребить. Даже медвежат. И евреев он ненавидит. И всегда ненавидел. И всегда будет. Да, можно употребить слова помягче, сослаться на те или иные политические контексты, но ненависть всегда останется ненавистью, и всегда лишь за то, что мы евреи.

— Мне нравятся панды, — вклинился Макс.

— Нет, не нравятся, — поправил его Ирв.

— Я бы прыгал до потолка, если бы мы взяли одну домой.

— Она бы съела твое лицо, Макси.

— Обалдеть.

— Или, по крайней мере, захватила бы наш дом, а нам дала бы право пользоваться им в той степени, в какой сама захочет, — добавил Джейкоб.

— Немцы уничтожили полтора миллиона еврейских детей за то, что это были еврейские дети, а через тридцать лет им досталось проводить у себя Олимпийские игры. И посмотри, как они этим воспользовались! Евреи едва сумели сохраниться как народ и все равно остались изгоями. Почему? Почему сменилось всего одно поколение после нашего почти полного истребления, а стремление евреев выжить воспринимается как стремление завоевывать? Спроси себя: Почему?

Его "почему" не было вопросом, пусть даже риторическим. Оно было толчком. Твердого плеча и крепких рук. Во всем был элемент принуждения. Исаак не хотел переезжать: его заставляли. Единственное, из-за чего Сэм хотел стать мужчиной, — это сексуальные приключения с кем-то, а не наедине с собой, но его заставляют извиниться за слова, которых, по его утверждению, он не писал, чтобы потом его могли заставить вызубрить слова с неведомым смыслом и продекламировать их перед семьей, в которую он не верит, перед друзьями, в которых он не верит, и Богом. Джулию заставляют отвлечься от ее архитектурных изысканий, которые никогда не воплотятся, ради переоформления ванных и кухонь разочарованных людей с деньгами. А случай с телефоном повлек за собой переоценку, которой их брак может и не выдержать: их отношения, как и любые другие, во многом держались на умении не видеть и забывать. И даже скатывание Ирва в мракобесие направляла какая-то невидимая рука.

Никому не хочется быть карикатурой. Никому не хочется быть выхолощенной версией себя. Никому не хочется быть мужчиной-евреем или умирающим евреем.

Джейкоб не хотел ни принуждать, ни подвергаться принуждению, но что ему оставалось? Сидеть сложа руки и ждать, пока его дед сломает шейку бедра и загнется в больничной палате, как суждено всякому заброшенному старику? Позволить Сэму перерезать обрядовую нить, восходящую к царям и пророкам, только лишь потому, что иудаизм, каким они его исповедовали, адски скучен и насквозь лицемерен? Может быть. В кабинете рава Джейкоб, казалось, был готов пустить в ход ножницы.

Джулия с Джейкобом раньше толковали о возможности устроить бар-мицву в Израиле — это было бы похоже на побег из-под венца. Возможно, так удалось бы все сделать, ничего не делая. Сэм возражал, указывая на то, что идея кошмарная.

— Почему же кошмарная? — спросил Джейкоб, прекрасно зная ответ.

— Ты правда не видишь, как это нелепо? — спросил в ответ Сэм.

Джейкоб предполагал несколько ответов, и ему было любопытно, что думает Сэм.

— Израиль создавался как место, куда евреи могли бежать от притеснений. А мы сбежим туда от иудаизма.

— Прекрасно сказано.