Вот я

В тишине катились по Аллее Джорджа Вашингтона, кондиционер сражался с влажностью, проникавшей сквозь незримые бреши, обмен репликами между Джейкобом и Ирвом прерывал неловкие паузы, распиравшие салон, — проехали Грейвелли-Пойнт, где фанаты авиации с радиосканерами и отцы с сыновьями на руках почти могут коснуться шасси заходящих на посадку аэробусов; справа за бурым Потомаком проплыл Капитолий; последовало неизбежное объяснение, почему Монумент Вашингтона слегка меняет цвет на высоте одной трети. Проехали по Арлингтонскому мосту между золотых коней, обогнули сзади Мемориал Линкольна, лестницу, что, кажется, ведет в никуда, и влились в поток на Рок-Крик-паркуэй. Проехав под террасой Кеннеди-центра и мимо зубчатых балконов "Уотергейта", двинулись вдоль речных извивов прочь от границ столичной цивилизации.

— Зоопарк, — сказал Тамир, отрываясь от экрана.

— Зоопарк, — эхом отозвался Джейкоб.

Ирв наклонился к нему:

— Знаешь, наши любимые приматы, Бенджи и Дебора, сейчас как раз, наверное, там.

Зоопарк лежал в эпицентре дружбы Джейкоба и Тамира, их родства; он означал их переход из юности во взрослую жизнь. И он был в эпицентре судьбы Джейкоба. Джейкоб нередко принимался воображать сцену собственной смерти, особенно когда чувствовал, что понапрасну тратит жизнь. К каким минутам в свои последние минуты он будет возвращаться? Он вспомнит, как они с Джулией заходят в пенсильванский отельчик — оба раза. Вспомнит, как вносит Сэма домой после неотложки — крохотная ручка, замотанная, как у мумии, множеством бинтов, мультяшно велика: самый большой и самый беспомощный кулак в мире. Он вспомнит ночь в зоопарке.

Джейкоб подумал, вспоминает ли Тамир иногда тот случай и вспоминает ли он его прямо в эту минуту.

Тамир в тот же миг рассмеялся утробным потаенным смехом.

— Что тебя развеселило? — спросил Джейкоб.

— Я. Мое чувство.

— Какое чувство?

Тамир опять рассмеялся — поставил личный рекорд?

— Зависть.

— Зависть? Не ожидал услышать такое от тебя.

— И я не ожидал, что ее почувствую. Это и смешно.

— Не понимаю.

— Выходит, у Ноама будут истории поинтереснее моих. И мне завидно. Но это хорошо. Так и надо.

— Что так и надо?

— Чтобы у него были истории получше.

— Может, попробуешь позвонить? — предложил Ирв.

— Однажды жил на свете человек, — сказал Джейкоб, — чья жизнь была так хороша, что о ней никаких историй не расскажешь.

— Попробую, — сказал Тамир, набирая длинную строчку цифр. — Ничего из этого не выйдет, но ради тебя, Ирв, попробую.

Через несколько мгновений тишину салона прорезал голос автоответчика на иврите. Тамир дал отбой и на сей раз без подсказки Ирва позвонил еще раз. Он слушал. Все слушали.

— Сеть перегружена.

Вей из мир.

— Попробуй через минуту.

— Бесполезно.

— Я не паникую, — заметил Джейкоб, — но не стоит ли тебе вернуться домой?

Бум шакалака!

— И как бы я это сделал?

— Мы могли бы вернуться в аэропорт и узнать, какие есть рейсы, — предложил Джейкоб.

— Все рейсы в Израиль и оттуда отменены.

Вей из мир.

— Откуда ты знаешь?

Тамир поднял телефон и спросил:

— Ты думаешь, я играю в игры?

Бум шакалака!

Вторая синагога

Синагоги не умеют чувствовать, но, как верил в то, что любая вещь способна тосковать, Сэм верил, что любая вещь как-то сознает свой неминуемый конец: он говорил костру: "Все хорошо!", когда в нем шипели последние угли, и просил прощения у трехсот миллионов с лишним сперматозоидов, смывая их в канализацию. Любая синагога умеет чувствовать.

Вернувшись с конференции "Модель ООН", Сэм первым делом бросился в "Иную жизнь", как курильщик, спешащий прочь из Сиднейского аэропорта. Планшет ожил с сообщением на экране: Макс объяснял гибель Саманты, вину отца (в смысле, ответственность) и его собственную глубочайшую вину (сознание своей ответственности). Сэм перечел текст дважды, словно пытаясь понять и отсрочить столкновение с реальностью.

Сэм удивился себе: он не впал в ярость, осознав, что это все не глупая шутка Макса. Почему он не разбивает планшет о спинку кровати, не выкрикивает слова, которых не вернешь, в адрес того, кто их не заслуживает, почему хотя бы не заплачет? Ему ни в коем случае не безразлична была судьба Саманты, и он уж точно не достиг никакого просветления в духе "это просто игра". Это не было "просто игрой". Насколько Саманта сознавала свой неминуемый конец? Любой аватар способен чувствовать.