Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы

И перед Ним, источником всякой жизни и смысла, Светом, Спасением, вторая смерть осознается предельно отчетливо: бессмысленность, тьма и гибель. Мука бесконечная, неиссякаемая… Пути всего два — или припасть к Нему, паче всякого разума ища в Нем защиты от Его же гнева, или туда, где Его нет.

Но невозможно, невозможно припасть к Нему, вот гибельный парадокс. Ничего ты не можешь, даже на колени упасть не можешь, потому что это уже просьба, а просить ты не можешь… Ты не смеешь пожалеть себя даже перед лицом второй смерти, потому что, отрекаясь от греха, ты вынужден полностью отречься от себя, от своей души. И ты должен добровольно отойти от Него, признавая полное недостоинство спастись, избрать смерть, а не жизнь. Или так — или твое отречение не полно, а, следовательно, грех остается в тебе, и ты все равно погибаешь. Разницы-то нет: конец один — в бездну.

Как страшно, как больно стоять перед Ним, жизнью воплощенной, жизнью вечной, — и не сметь дотронуться и до края Его одежд, хотя одно прикосновение спасло бы, как спасло кровоточивую. Упасть на колени, ощутить, что ты — это ты, а не воплощенный грех, обнять Его ноги, почувствовать Его тепло, жизнь, а не нависший ужас вечной смерти. Хоть на полшага отступить от ужаса, содеянного тобой, хоть дыхание перевести, слюну сглотнуть. Как хочется жить, исполниться Его жизнью — Он так близко, ну правда — руку протянуть, но нет надежды, потому что нет ничего общего между вами. Ты обречен вечной смерти, ты уже в ней, и Его уже нет рядом, хотя еще стоишь перед Ним — и какое же невыносимое отчаяние должно охватывать душу. Он рядом, но ты погибнешь. Как чудовищно различие между Ним, воплощенным бытием, — и ждущей тебя вечной пустотой греха.

«Ад — это страданье о том, что нельзя больше любить… Не может не быть страданья в обнаружении, что Бог есть Самая Жизнь, что Он — Любовь, а у меня ничего нет общего с Ним, что позволило бы с Ним и с прочими тварями жить единой жизнью, и во мне нет ничего, кроме смерти» ^[131].

Нет ничего, кроме Его смерти.

Что тут сделаешь?

Милости просить, очертя голову, в надежде, что Он просто не захочет твоих мук, потому что Его милосердие превосходит Его гнев? Но спасение — это не просто избавление от гибели, это соединение с Ним в любви. Нет «нейтрального положения»: или ты летишь в бездну, погибая второй смертью, или остаешься с Христом, в Его свете, в полноте Его радости. В какой любви можешь ты соединиться с Ним? Какую радость разделить? Нет у вас ничего общего.

Милости просить? А как?

Тебе сказать «прости меня, пощади» — если ободрать эту просьбу до самых костей смысла — равносильно тому, чтобы сказать: я убил Тебя и умираю, но Ты люби меня, чтобы я жил. Люби меня так сильно, чтобы превзойти мой грех убийства Тебя. Люби меня больше Своей жизни. Своей кровью, пролитой мною, смой с меня мой грех и спаси меня.

Чудовищная, сатанинская дерзость.

Да и нет в тебе никакого «я», никакого «меня», все изуродовано и искорежено совершенным грехом, все погибло. Даже если ты осознал свой грех, даже если отрекся от него и от жизни своей отрекся. Все это ни в малой степени не искупает твой грех, чтобы ты хоть такое искупление мог принести к Его ногам.

Ничто не может искупить убийства Бога. Ты — воплощенный грех. За что тебя миловать? Что в тебе спасать? Ты стерт этим грехом, тебя попросту больше нет.

Да, ты пытался разменять жизнь на жизнь. Да, обошелся с собой по Закону. И что?

…мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк. 17: 10).

А ты Ему даже не раб, потому что раб полностью принадлежит своему хозяину, а ты Ему не принадлежишь, ты не Его.

Ты даже обратиться к Нему никак не можешь. Кто Он тебе? Господь? — но ты отрекся от Господа. Учитель? — но ты осмеял Учителя. Друг? — но ты предал друга.

И уж не твоими губами, окровавленными Его кровью, шептать Его спасительное имя.

Не смеешь ты просить за себя. Перед Его лицом, сознавая свой грех яснее ясного, ты можешь себя лишь осудить, малейшая жалость к себе преступна. И… нет, не можешь осудить, потому что это обречение самого себя второй смерти, которой невозможно коснуться без страдания даже мыслью.

Взгляд на Христа — и ненависть к себе лезвием по глазам режет.

Взгляд в бездну второй смерти — и «нет, только не это, не надо».

И вот это замкнутым кругом. Ни «помилуй меня», ни «достойное по делам моим приемлю».

Потому что ты абсолютно раскаялся, до полного отвержения себя, но воздаяние за твой грех совершенно невыносимо для души. Невозможно тебе податься в надежде к Нему или смиренно отойти от Него, как невозможно шевельнуться человеку, вмурованному заживо в стену.

Вот самый страшный из всех парадоксов этой истории: покаяние лишь усугубит его вину, а непокаяние оставляет в том состоянии, в которое он сам себя привел, то есть в адских муках.