Вот как бывает…

Лиза тоже рвалась в тюрьму, но Александр Ипатьевич не пускал её: нечего девушке делать в тюрьме, не женское это дело. На претензии Лизы, что Лариса то и дело навещает Петра, он весьма справедливо заметил, что она – мать и имеет полное право видеть и поддерживать своего сына, оказавшегося в тюрьме.

Но один раз Лиза всё-таки прорвалась туда. Отец был на встрече с Колобушиным и проконтролировать её не смог, а она вместе с Ларисой направилась прямиком в кутузку, куда её спокойно пустили: пропуском послужило имя её отца. Лизу вежливо, оказывая знаки уважения провели в комнату свиданий, и она стала ждать человека, по отношению к которому никак не могла разобраться в своих чувства.

Пётр вошёл и стал около решётки, разделявшей помещение на две части. Лиза подошла ближе и сказала:

– Ну, здравствуй, Пётр Иванов!

– Здравствуйте и вы, Лизавета Александровна!

– Как ты здесь?

– Божьей милостью и стараниями вашего батюшки неплохо…

Но его слова противоречили внешнему виду: выглядел он не ахти как хорошо: даже за недолгое время сидения в тюрьме загар кожаной перчаткой сполз с него, синие глаза были грустными, следы допроса с пристрастием ещё не до конца исчезли с лица, и главное – тоска сквозила в каждом его движении.

– А если по правде, Пётр Иванов?

– А по правде, Лизавета Александровна, тошнёхонько мне здесь без солнышка да вольного воздуха… Иногда сны вижу, что я, маленький, в Яузе купаюсь да рыбу ловлю, и так на душе светло и покойно! А потом просыпаюсь и вижу стены эти да решётки, и свет не мил становится…

– Папа все силы приложит, чтобы тебя освободили! – горячо сказала Лиза. – Ведь ты спас и меня, и папеньку!

– Так-то оно так, но повиниться я должен перед вами, Лизавета Александровна! – в голосе Петра послышалось страдание. – Когда я вам платочек-то принёс, помните?

– Как не помнить! – память Лизы настойчиво хранила и тот день, и ясный облик Петра, и глаза его синего, как летнее небо, цвета, не выходили у неё из головы.

– Я ведь не просто так приходил, а с целью… – он замолчал.

– С какой?

– Грешен я перед вами, Лизавета Александровна! Посмотреть я приходил, можно в вашем доме что взять или нет… Я ведь домушник! – он посмотрел прямо ей в глаза. – Вы вот пожалели, когда меня у столба-то мордовали, милостью вашей спасли, а я, вор, уже тогда подумал, что у вас есть что взять, что вы из богатеев! И платочек-то мне ваш ой как пригодился! И даже когда вы меня приняли, обогрели и чаем из ваших ручек напоили, и тогда я думал только о том, как бы ловчее дом ваш ограбить. И до самой последней минуточки эту мысль не оставлял! Вот такой я человек! Так что в вашей воле сейчас казнить меня или миловать, а я очень рад, что всё вам как на духу сказал!

Пётр замолчал и потупил взор. Лиза не знала, что сказать. Её неопытную душу обуревали смятенные чувства, из коих знакомыми были только негодование, недоумение и злость на себя самоё.

– Вот я дура! – прошептала она. – Вот дура-то какая!

– Нет, Лизавета Александровна, вовсе вы не дура, это я мерзавец… – вздохнул Петька. – А вы по неопытности да по невинности своей привыкли в людях толь хорошее видеть и знать не знали, что среди них могут быть негодяи и обманщики.

– Так зачем ты нас предупредил? – сердито сказала Лиза. – Тебе, чай, сподручнее было бы грабить, коли меня бы убили?!

– А полюбил я вас, – просто сказал Петька. – Так полюбил, что света белого не взвидел, дышать не мог, пока к вашему дому не подойду и вас не увижу! Или в окошке ваш образ видел, или когда вы с подружками по магазинам или ещё куда, а я на вас смотрел и радовался, что такая красота на свете белом живёт!

Лиза молчала, приоткрыв рот. Она была выбита из колеи и не представляла, как реагировать на его слова.

– И вот точнёхонько в тот день, когда я решился не грабить ваш дом, и подкатил ко мне Федот, – с досадой сказал Пётр. – Тут уж у меня выбора не было… как ни крути, нельзя было вас на растерзание зверю этому отдавать! А он и сдал меня… Но я не в обиде: это его право, а я знал, на что шёл… От судьбы не уйдёшь, Лизавета Александровна, что на роду написано, тому и быть! Знать, судьба моя такая – на каторге сгинуть… И рад я очень, что пойду туда за благое дело, за спасение вашей жизни, а не за грабёж какой!

Он отвернулся и утёр лицо рукавом; когда вновь посмотрел на Лизу, она заметила, что глаза его мокры. Нельзя сказать, сколько в этом было правды, а сколько – игры, но сердце её болезненно сжалось, а его слова о любви окутали её тёплым покрывалом…

– Пётр, – нерешительно начала она. – Ты не расстраивайся так, я не держу на тебя зла, тем более, если бы не ты, кто знает, что со мной сталось бы…

Лиза немного помолчала, потом, спохватившись, передала сквозь решётку узелок:

– Матушка твоя пирожков напекла, поешь!

– Благодарствую и мамашу свою за заботу, и вас, что не погнушались сюда прийти. А я грех свой с души снял, и теперь мне намного легче будет: я и суд перенесу, и на каторгу с улыбкой пойду! – Петька наконец-то улыбнулся, а вслед за ним улыбка появилась на губах Лизы.