Вот лучшее ученье!

Мягко говоря, мне никогда не нравился фильм «Д'Артаньян и три мушкетера». В детстве я слишком сильно любил книгу Дюма, чтобы делить ее с нелепыми усатыми людьми на экране. Картина казалась мне нищенским советским трэшем для пионеров. Помнится, марлезонский балет там имел место быть средь бела дня, в какой-то поросшей бурьяном халупе, имитировавшей парижскую ратушу. Михаил Боярский, Вениамин Смехов и т. д. играли свои роли в основном усами. Миледи оказалась курьезной опереточной гадиной. И так далее (Денис Корсаков).

Мое поколение выросло на «Мушкетерах», у следующего в героях были «Гардемарины»; нынешнее, увы, воспитывается на «Висяках» и «Глухарях». Мы, мальчишки, ругали тот фильм, наверное, сильнее кинокритиков. Но и знали наизусть. Это был драйв, состояние души: когда один за всех и все за одного. Кто не пережил этого, тот не поймет. А если вы всерьез будете рассуждать, почему их Париж сильно напоминает тогда еще наши Прибалтику или Крым, – вы скучный человек» (Максим Чижиков).

В начале ХХ века Виктор Шкловский описал феномен остраннения, стилистический прием описания вещей, как бы вырывающий их из привычного контекста узнавания и делающий привычное необычным, странным. Остраннение заменяет процесс узнавания и приближения к нашему пониманию новым видением, видением как будто в первый раз, когда нам еще нечего было узнавать. Вот как в фантастической повести Кира Булычева «Белое платье Золушки» героиня в первый раз видит биоформа, человека, организм которого перестроен для работы в непривычных условиях:

Девушка увидела свинцового цвета черепаху, на панцире которой, словно черепашка поменьше, располагалась полушарием голова с одним выпуклым циклопическим глазом, разделенным на множество ячеек, словно стрекозиный. Черепаха доставала ей до пояса и передвигалась на коротких толстых лапах, которые выдвигались из-под панциря. И казалось, что их много, может, больше десятка. На крутом переднем скосе панциря было несколько отверстий, и из четырех высовывались кончики щупалец. Панцирь был поцарапан, кое-где по нему шли неглубокие трещины, они расходились звездочками, будто кто-то молотил по черепахе острой стамеской или стрелял в нее бронебойными пулями. В черепахе было нечто зловещее, словно она была первобытной боевой машиной. Она была не отсюда.

Девушка замерла, забыв отнять ладонь от уха. Ей хотелось убежать или закричать, но она не посмела сделать ни того, ни другого.

«Вот дурак, – выругал себя Драч. – Теряешь реакцию».

– Извините, – сказала черепаха. Голос ровный и механический, он исходил из-под металлической маски, прикрывавшей голову до самого глаза. Глаз шевелился, словно перегородочки в нем были мягкими.

– Извините, я вас напугал. Я не хотел этого.

– Вы… робот? – спросила девушка.

– Нет, биоформ, – сказал Драч.