Вот оно, счастье

– Открой, – велел он и закинул ладонью пилюлю мне в рот. – Глотай.

Доктор Трой подошел к высоким окнам и задернул шторы, гася предвечерний свет и поднимая в воздух тонкую пыль вчерашних времен. Затем без единого слова удалился. До меня донеслось, как в коридоре он говорит что-то Дуне, а затем я услышал, как Томас и телега, цокая и тарахтя, уезжают, и вскоре, милостью молитвы и лекарств, я сгреб сокрушенные части мозга в единую мысль: дверь приемной откроется и возникнет Софи Трой.

Но у молитв свои пути.

Я открыл глаза после сна, какого не осознавал. Сбитый с толку, сообразил я, что низошла ночь, а над моим лицом нависает чье-то девичье.

Не Софи.

Оно было неподвижно, как луна, и рассматривало меня. Комнату наполняла послеполуночная тьма, дом спал. С губ девушки сочился удерживаемый дым. Из той безупречной портретной недвижимости ее он ускользал прядями. Ее взгляд не оставлял меня, и через несколько мгновений, какие потребовались, чтобы мы с сумраком привыкли друг к дружке, она превратилась в Шарлотт Трой. Подняла голову и вознесла зажженную папиросу, прежде незримую. Откинула голову, будто совершая подношение, приблизила папиросу, словно обожателя, к губам, скривившись, потянула из нее дым, устремив взгляд едва ль не к потолку. Звук ее губ – единственный звук, не ничто.

– Я не курю, – произнесла она, выстреливая дымом поперек моего простертого на кушетке тела. – И ты не слышал, как я вошла.

Шарлотт приняла позу, подсмотренную у Лорен Бэколл[113], – вдобавок к скулам. Проникнув в дом в завершение вечера, на развлечения коего все отцы смотрят сквозь пальцы, она жаждала услады последней папиросы и зашла в приемную, какой полагалось пустовать. Сперва сочла меня трупом.

Папироса и Шарлотт были поглощены своим занятием, и некоторое время я не имел значения. По голове мне лупило дубиной. Я вскинул руку, словно щит, и нащупал шишку-яйцо у себя на правом виске. Она заметила, оторвалась от папиросы и спросила:

– Ты немножко тронутый? – Ответа не дождалась. – Ты болтался. У ворот. Ты ж не дурачок какой-нибудь, а? – Голос – дымный шоколад, его хочется еще и еще.

К тому мигу я уже был в некоем ином месте, внутри странности той ночи, ее духов, ее дыма и того, что я стал мыслить себе как ее клейкость, не могу сказать почему, но вот так, и была эта клейкость такой сладкой и сильной, что, стой вы, глянули б на свои ноги: они б не подались никуда ни на шаг. Кажется, я смог вымолвить “нет”.

От папиросы осталось еще немножко, она позволила ей, устремленной в потолок, приблизиться напоследок и после держала лицо под углом, словно давая омыть его незримому солнцу или луне. Был в ней непревзойденный гипнотизм. Никак не перестать на нее смотреть – и она это знала, привыкла к этому и считала это своим правом.

– Своди меня в “Марс” в пятницу.

Она произнесла это, вкручивая окурок в пепельницу на отцовском столе, следы губной помады оставлены для него, чтоб обнаружил, понял, что это ее, и прилежно закрыл глаза на это знание.

– В семь. Я закажу таксо.

К верхней губе пристала табачная крошка, и язык Шарлотт устремился к ней, прижал и замер на миг с полной и бестрепетной уверенностью, на какую способны красавицы, а затем табачная крошка осталась на высунутом кончике языка, и Шарлотт сняла ее. Подтверждая приглашение, Шарлотт приблизилась к кушетке и еще раз посмотрела на меня. В море мглы плавали ее духи – поплыл и сам я, и комната, все потерялись. Что усмотрела в затененной фигуре лежащего навзничь яйцеголового, она не сообщила. Удержала на мне взгляд блестящих глаз еще секунду, затем повернулась на каблуках и направилась к двери.

– Я Чарли, кстати, – сказала она.

* * *

Когда Шарлотт Трой родилась (У вас девочка!), доктор Трой сообщил Доктору-старшему, что это мальчик. Родился сын, Чарли, проорал он на ухо старику, уже прикованному к постели, глухому и умиравшему, легкие слиплись от вязкой эмфиземы и двухсот сезонов дождей. Малое то было предательство, однако отца не станет прежде, чем он выяснит, что родилась девочка, рассудил Доктор. Он презирал себя за эту слабость, засевшую, как заноза, а когда старик не помер, а потом не помер еще сколько-то, когда спеленатого ребенка пришлось принести наверх, в рев и плевки глухоты и кашля, и пробыть там, пока произносится Славный сын, та заноза еще глубже проникла Доктору в кровь. Он наотрез отказался отвечать жене своей Реджайне на ее вопросы, держался политики “не скажу – и не проси”, когда речь заходила о том, почему он не сообщает своему отцу, что родилась еще одна девочка, и надеялся, что старик умрет прежде, чем дело дойдет до платьев.