Вот оно, счастье

Шаннон, набрав синевы, сделался подобен морю, легшему на спину и высунувшему язык. Дверная ручка не поддалась. Все в Фахе, за исключением меня, знали, что ручка эта уже десять лет как неисправна. Доктору недосуг было ее чинить. “Больной проникнет внутрь так или иначе” – таков был соответствующий трой-изм.

Чуть погодя я поднял и опустил дверной молоток, громкость его спугнула птичью песнь в другую тональность, и показался он властнее, чем я сам.

Дверь открыла Ронни.

– Привет. – На ней было благочинное платье серо-коричневого оттенка, в руке она держала фартук, какой только что сняла. Оделила меня умудренной, мягкой своей улыбкой и впустила в прихожую. – Тебе получше?

– Да.

– Хорошо. Я скажу Чарли, что ты уже здесь. – Прежде чем она развернулась и двинулась вверх по лестнице, возникло кратчайшее промедление, миг-осколок: она глянула на меня, и я не знал, было ль в ее взгляде, что она сестра превзойденная, было ль там, что в такие мгновенья привычно ее сердцу падать самую малость, было ль там сожаление или принятие, однако глаза те являли глубину и красноречие, а затем сжала она губы в закрытой улыбке и отвернулась.

Вестибюль показался даже более захламленным, чем прежде. Громадность моих чувств породила клаустрофобию. Сесть я не мог, а метаться было негде. В ответ на погоду без дождя извлекли на свет теннисную сетку и приготовили ее к выходу на единственный в Фахе теннисный корт за углом особняка, однако пока на полу валялась здоровенная шаровидная путаница с немалым уловом прошлогодних яворовых листьев. Я стоял на месте, пот нагонял меня, парашют лип к телу. Ты здесь. Вот что думал я. Только это. А затем услышал легкие шаги вниз по лестнице, и здесь возникла Софи.

В руках у нее была книга, палец прижимал страницу. На последней ступеньке она замерла.

– Сестра спустится через пару минут.

Я б хотел сказать, что сказал “спасибо”. Я б хотел сказать, что произнес ее имя, я б хотел сказать, что пал на колени, – или вообще ничего не сделал, но из-за ошеломляющей анестезии красоты и неопровержимой истины, что Софи Трой не сравнима ни с одним известным мне живым существом, я оказался оглоушен.

– Соф? – Каблуки Чарли, спускаясь, били в ступеньки. – Накрой Перси холстиной чуть погодя, – сказала она. – Я, может, вернусь поздно. Ой, привет. Нам пора.

Чарли подождала у входной двери, я открыл ее перед ней, овальное зеркало показало версию меня, какую я не признал, Софи вернулась вверх по лестнице, а я направился наружу, чтобы открыть дверцу автомобиля, уже окутанный вуалями аромата, во взгляде Хини в зеркало – уже сдавшийся игре в солдатики, но осознававший, что нахожусь в царстве сказочного, в плену у лебединого семейства, у которого есть теннисный корт и ручная певчая птица по имени Перси Френч[114].

35

Платон до “Марса” добраться не успел. Если б добрался, его философия, вероятно, пошла бы прахом. Извне здание “Марса” выглядело невзрачным. Лицо у него было простецкое, скрывало кутерьму нутра, и стоял он с деланой неприметностью чуть в стороне от рынка в начале одной из самых широких улиц в Европе. Вид вниз по улице открывался величественный и был уж если не при цилиндре, то, во всяком случае, банкирский-с-часами-в-жилетном-кармашке, оставшийся с более ранних времен. Город, вот что говорил этот пейзаж. На безупречном викторианском заявлял он: Царит здесь благовоспитанность, и то была правда, не в последнюю очередь – в усладах ежегодного оперного сезона, когда “Марс” прятал своих ковбоев и бандитов, забывал, что находится в приграничном городке на самом дальнем краю земли, и превращался в царство “Риголетто” и “Тоски”[115]. Поскольку дружны они были с прекрасным, оперных певцов одаряли особым почтением, и долгие дальнейшие годы люди вспоминали славное городское прошлое фразой: “Когда еще давали оперы”. Была в улице, что устремлялась к синему небу, торжественность и безмятежность – и зовы речного устья.

Тягостная то была автомобильная поездка. Сохранившаяся моя память о ней: Чарли Трой, ее глубокие, но краткие отношения с выкуренной папиросой, возня в бездонных недрах блестящей черной сумочки в поисках запретной губной помады, обнаруженье ее, нанесение на губы при помощи зеркальца Хини – с мастерством фокусника преодолевались все неровности дороги, сжимались, разжимались и поджимались губы, пока вид их не принес ей удовлетворения и не получился идеальный бантик.

Хини, высаживая нас возле кинотеатра, спросил, во сколько нас забрать, и Чарли добавила всему этому бандитское звучание – велела Хини ждать нас у банка после показа. Наблюдалось некое подобие очереди – все топтались и втискивались, как в замедленной съемке, внутрь. Воспользовавшись привилегиями класса и красоты, Чарли пренебрегла очередью, и мы быстро оказались возле кассы, отгороженной стеклом, затуманенным десятками лет человеческого предвкушения.

– Два за один и три, – сказала Чарли.