Вот оно, счастье

Кристи не вернулся. Хотя в сознании Дуны, где все истории завершались к лучшему, Кристи, возможно, отправился навестить семью или родных, пока праздники, и вскоре вернется, но я знал, что это не так. Кристи приехал ради Анни Муни и теперь исчез по той же причине. Я знал, что так оно и есть.

После затишья Страстной пятницы будто перекинули тумблер: Фаха пробудилась и загудела. Легкость в головах, возникшая от поста, и близкий праздник породили заполошную суматоху. Обнаружилось, что ничегошеньки не готово, и вскоре всюду на дорогах – верхом, в телегах, на велосипедах и пешком – показались люди, подгоняемые необходимостью позаботиться о последнем необходимом. Необходимое это было так же разнообразно и непостижимо, как сама человеческая природа. В каждой семье имелась своя лучшая утварь, мелкие особенности, какие считались нормой. Поскольку это Фаха, нормальное здесь варьировало от простого до барочного и имело прямое или косвенное отношение к праздничному мотиву яиц – лимонные подставки под тарелки, салфетки цвета яичных желтков, солонки и перечницы в виде курочек, доставаемые только на Пасху, но до чего ж они замечательные, а? Менее очевидно пасхальные – латунная менора, купленная на рынке в Килраше у лимерикского торговца, продававшего их как древний пасхальный предмет, узорчатая тарелка с изображением пасущихся овец, серебряный поднос, невесть как сохранившийся, сокрытый от воров в чайном комоде и извлекаемый дважды в год для гуся или барашка. Всюду он, мир символов, личных и смутных, но ни одного непримечательного, поскольку все они в молчаливом согласии с приматом церковного праздника и того, что по такому неземному случаю, как Воскресение, необходимо выложиться по полной.

Для этого теперь требовались: черпаки, льняные скатерти, супницы с крышкой, соусницы, подставки для тортов, подсвечники, пашотницы, салфетки бумажные и тканые, а также густой и вязкий океанец мятного желе. Общеизвестно было, что на всех этих финальных штрихах зиждилась суть восславления, а потому ничто не оставалось без внимания, а у шустрой свято-коммерческой истерии случался бойкий день.

К большому фахскому везению, в картонных коробках на глубоких верхних полках у Бурка и Клохасси водилось абсолютно все – ну или некий его приемлемый вариант. Ни с чем не уходил никто.

К обеим мясницким лавкам тянулись уличные очереди, и в тугих свертках бурой бумаги, умело перемотанных белым шпагатом, расходилась немалая отара весенней баранины. Через час начнет сочиться кровь, и мужчины, заскочившие в паб больше чем всего на одну, выдавали себя бурым пятном под мышкой – от бараньей ноги. Через улицу от мясников, в Скобяной Лавке Маккарти, застенчивые мужчины со свежайшими стрижками ждали, когда им наточат разделочные ножи.

Ты оказывался внутри двигателя Пасхи. Неутомимым волшебством, каким целый народ по средствам жидким, как воздух, не только выживал, но и праздновал, повсюду готовился пир. Поспевали хлеба, кексы и пироги всех сортов. Рано прибывшие из Африки – глашатаи или вестники лета – стайки ласточек с птичьим восторгом витали и ныряли над садами, барбадосскими от черного духа патоки или золотого аромата карамельного сахара.

Заявилось к Сусе сколько-то соседок: “Не найдется ли вдруг у тебя горстки гвоздики для свинины, Анье?.. Нет ли случайно в доме запасной сковородки?” Ублажили всех.

Нашлись и желающие позвонить – войско накручивавших ручку, ждавших, когда их соединят, а затем, в предвосхищении технических достижений, о каких и не мечтали тогда, вглядывавшихся в громоздкую черную бакелитовую трубку, пытаясь узреть на другом конце провода лицо собеседника, прокричать ему “Счастливой Пасхи” и сообщить, кто помер.