Вот оно, счастье

Все народы, кому не повезло с географией, изобретают способы обхитрить обстоятельства. К достоинствам забытой тьмутаракани относится и то, что все приходится изобретать самим, а все нужды удовлетворяются местными средствами. Такова же и Фаха. Найти в ней было можно все. Только надо знать, куда смотреть. В освобожденной от мебели середке гостиной у Морин Мунгован действовала парикмахерская, что во дни до электричества означало кастрюли с водой, курившиеся в очаге, ведра для ополаскивания волос и зеркало с двумя коптившими парафиновыми лампами по обе стороны. Сама Морин была Моной Лизой – в смысле, не классической красавицей, а победившей время и навеки сохранившей то лицо, какое было у нее в тридцать. Когда Пост, предписывавший землистый вид, подходил к концу, легион женщин устремлялся в дом к Мунгованам за прической. Окраска волос в ту пору только зарождалась, ничего такого, что принесут с собой последующие десять лет, однако дальновидный переселенец с экзотическим именем Оскар Слоун заехал в Фаху и привез с собой целую батарею флаконов и Карту “всех известных оттенков человеческих волос”, по его словам. “Плюс несколько Особых Тонов”, – добавил он, зная, что женский пол авантюрней и ему все необычное – приправа получше шоколада, и в результате в тот вечер от Мунгованов вышло несколько новых блондинок, брюнеток, рыженьких и едва ль не апельсинок.

Некоторые женщины, претерпевая приключение безденежной жизни, прибегали к домашней стрижке. Поскольку проблески большого мира люди в основном ловили в газетах, женщин на выбор прически вдохновляли картинки из кинотеатров и рекламные иллюстрации в “Клэр Чэмпион”[47], являвшие последний писк моды десятилетней давности. Таков несправедливый женский парадокс: как выяснилось, женщины с прямыми волосами желают кудрей, а кудрявые – прямых волос. В половине домов к вечеру Страстной субботы плойки оказывались совершенно необходимы. В другой половине – самодельные прототипы выпрямителей, уплощителей, утишителей, всевозможные снадобья против локонов, прыгучести и волн, изготовленные из того, что, насколько я понял, было ингредиентами для торта, – растительное масло, молоко, сахар и яйца, – и все это придавало происходящему дух экспериментальной выпечки.

Суся относилась к первой категории. Хотя в обычное время я не замечал за ней ни грана тщеславия – всю свою гордость она посвящала керрийцам и всему керрийскому, – случайное замечание миссис Мур, когда та уже собралась уходить, заронило в Сусю мысль, что в Праздник Воскресения шевелюре надо придать “чуток живости”. Бигуди у нее не водились, и одалживать их она не желала по двум причинам: во-первых, дабы сохранить возможность приватно исправить, возникни они, катастрофические результаты, а во-вторых, если все удачно, возможность явить это, пройдясь по Длинному приделу, а это одно из тех искупительных мгновений, каких жаждут все женщины, состоящие в браке с невзгодами. Отсутствие бигуди Сусю никак не смутило – она принялась копаться в шкафах, чтобы смастерить из подручного.

– Я тебе их сделаю, – сказал Дуна.

– Из чего?

– Из прищепок.

– Из прищепок?

Раздосадованная то ли недостатком, то ли избытком наглости, с какой ее супруг считал, что все можно разрешить в два счета, Суся вскинула обе руки, словно гоняя кур.

– Брысь. Брысь и оставь меня в покое.

Дуна тут же забыл женину неуступчивость.

– Глазом моргнуть не успеешь, сделаю.

– Прищепки в волосы! Ну и видок будет у меня на Пасху.

С миролюбивым видом проклятого супруга Дуна произнес самое оплошное:

– Тебе вообще незачем, уж всяко. Ты ж разве не красавица?

Окажись под рукой чашка, она б отправилась в полет. Суся обошлась, метнув дротик-взгляд. Дуна почувствовал, как дротик достиг цели и воткнулся ему посреди лба. Дед открыл и закрыл рот, после чего погрузился в приблизительно пасхальные труды мытья всех наличных резиновых сапог.

Суся оказалась брошена на произвол судьбы, сведшийся в итоге к скруткам писчей бумаги, вымоченным в сладкой смеси сахара и яичных белков, которые, если вплести их в мокрые волосы, смотрелись как швейцарские рогалики или пироженный эксперимент французской аристократии. Испытывая на прочность невеликое свое терпение, она уселась в саду, мокрая голова ее разместилась в исполинской сушилке для волос – синем небе. Пока солнце пекло ей прическу, меня выставили сторожить. Позднее, когда подошло время отправляться ко Всенощной и к зажжению Люмен Кристи[48], Суся выпутала из волос бумажные жгуты и явила прическу столь кучерявую, что Дуна просиял, как мальчишка с карамельной игрушкой, – не впервые и не в последний раз вынужденный признать непререкаемую истину: женщины всегда правы.

Прическа та символизировала собою некий скрытый трепет, о каком я не подозревал вплоть до завтра. В путь до деревни ее обернули платком.