Вот оно, счастье

Случай с пением на рассвете не обсуждался вплоть до завершения игры, когда пробрался он в беседы – сперва у Бурка, посредством Китти Мид, коя с живостью, педантизмом и театральными паузами описала Димпне Феннел то, чего не видела сама, а та, в пересказе для Кисси Кахаси, добавила изыск: Кристи, мол, пал на одно колено и сорвал с головы соломенную шляпу.

Встав на ноги, всякая достойная история обретает самостоятельную жизнь и способна двинуться любым путем, каким пожелает. А вернулась в дом Суся с такими подробностями: Кристи выкликал-де имя Анни, стучал кулаком в дверь к аптекарю и рыдал в оконное стекло, – какие эта байка, подобно чаду с сопливым носом, могла подцепить где угодно.

Штука же в том, что байка эта была живая и бодрая, и пусть Сусе хватало ушлости, чтобы ничего не говорить по возвращении домой, в тот вечер история продолжила свое несказанное бытие в остекленелом взгляде Суси вплоть до чая и в отчетливом “Не беспокоить”, какое читалось в том, как она разгладила бумагу и макнула перо в чернильницу, чтобы сочинить эпистолу в Керри.

20

Неким механизмом сердца, какой не умел я тогда объяснить, как не могу объяснить и поныне, когда мама упала вторично, я счел себя в том виноватым. Мне было двенадцать. Я находился рядом с нею в городе. Отправились в поход за брюками. Я тогда сделался личностью прохладной и отстраненной, коей свойственны были не насупленность, а безмолвие и отчужденность. Мой тогдашний недуг куда более распространен, чем принято считать, меня страшили люди – и моя же чужесть. Так вот, я был рядом с нею, но с нею не вместе. Мы вышли из лавки на Харкорт-стрит.

– Ой, – произнесла она. И только. Малейший плеск звука, она бы сглотнула его, если б могла, чтоб не оскандалиться на улице. Я глянул на нее и то, что увидел, никогда не забуду. Глаза у нее сделались словно бы в целлофане, что-то вошло в нее и заслонило мир, мама выставила вперед слепую руку, чтоб вернуть себе уверенность и, может, дотянуться до меня. Но уже падала. У тебя мама падает. И всякий раз, проигрывая в памяти тот миг, не можешь толком поверить в простоту этого, в необъявленный приход беды в обыкновенный день на обыкновенной улице, и всякий такой раз совершаешь действие, какого не совершил тогда, чтоб ее спасти, там случилась лишь дрожь, лишь судорога помощи, какая есть в самом сердцебиенье человеческом, но в воображении своем ты это делаешь – отпихиваешь в сторону дурацкое смущение свое, протягиваешь руку, какая не спасет ее от падения на тротуар, однако успеваешь дотянуться и, может, даже прыгаешь вперед и всем телом своим смягчаешь падение, чтобы упали вы вместе с матерью на холодный безразличный бетон Харкорт-стрит и не слышно было вот этого хрусть от маминой головы, “хрусть” такого резкого, лютого и нежданного, что в тот же самый миг желудок у тебя скручивает и тебя тошнит в зверских корчах, словно выкачивает мерзость в тебе из того места, где, как сам знаешь, она всегда водилась, и ничего ты поделать не можешь, потому что теперь вот оно, так устроен этот мир, твоя мать упала, тебя рвет, но ты при этом вытягиваешь шею так, чтобы не замарать своих новых школьных ботинок.

Всякий раз мама не говорит просто Ой и затем падает наземь. Но именно так и случилось. Я не бросаюсь спасать ее. Я не спасаю ее. Она падает. Меня тошнит. Долго-долго всё только так и больше никак. Позднее я стану думать, что в тот самый раз явились ангелы. Поскольку, пусть мама и не шевелится, пусть я отвожу взгляд от желтоватого выплеска моего припадка и вижу, что мама неподвижна, она не мертва. Ее нужно спасти. И над ней склоняется какой-то мужчина и смотрит на меня, не устремляющегося к ней, затем вновь глядит на нее – в том медленном и безмятежном времени-грезе, каким облекается катастрофа, когда в обыденном разверзается брешь, а мост через нее покамест не переброшен.

Мама не умирает. Вернувшись домой из больницы, она не могла ходить, но это, вероятно, восстановимо. Чтобы избавить меня от позорного чувства, что ее падение на моей совести, и вернуть ей полное здоровье, я берусь за продолжительные ночные торги, которые воплощаются в молитве.

Когда у мамы начинает отниматься речь, я осознаю, что одних молитв недостаточно.

21

Не было причин предполагать, что хорошая погода пришла только на Пасху, но если бы все, что люди делают, объяснялось логикой, история этого мира была б сюжетом незатейливым. В Фахе предполагали что угодно. Ну не красота ли, что дождь прекратился на Пасху? Благословенность оставалась не только в повседневном словаре, но и в действительности. И потому, когда то же самое солнце встало и во вторник, то же полотно синевы растянулось над рекой и придало траве майской зелени, люди, жившие по погоде и в ней же, ощутили безмолвный подъем в сердцах своих и благодать, какая в моем сознании связана с тем самым старинным словом – дар.