Вот оно, счастье

– Была ли она на Мессе? А то я не видел.

Он приспустил салют.

– Не было.

– Что собираетесь делать? – Я был прямолинейней себя самого, состояние моего состояния таково, что всякую опаску долой, и пусть оголится жизненный нерв. Кроме того, в Фахе сюжет, зашедший в тупик, невыносим.

– Поделать тут пока нечего, только ждать.

Когда ты юн, старики, бывает, разочаровывают. Это я помню.

Я уселся в траву рядом с ним.

– Вы приехали сюда ради нее. Сами же говорили.

– Это правда.

– Просить ее о прощении.

– Да.

– Ну, тогда оно не кончено, пока вас не простят.

Ответа у него не нашлось.

– Нельзя ничего не делать.

– Я уже сделал что можно.

– Нет, не сделали.

Кристи осмыслял сказанное – или я себя в этом убедил, – и, пока был эдак вот занят, я продолжил долгой речью, какая растворилась в смущении; суть же ее была в том, что ему нельзя, он не может и так далее потому-то, потому-то и потому-то, и вот уж сам себя заболтал до невесть какого состояния, жаркого, абсолютистского, несгибаемого и поневоле уперся в то, что не осмеливался прежде спросить:

– Так почему же?

Он приподнялся на локте, долгий луг расстилался перед нами, птицы, ошеломленные солнцем, не пели.

– Почему вы ее бросили?

Он не шелохнулся, но глаза его, глаза его сделались невыносимыми для взгляда. Я тут же отвернулся. Другой бы на том остановился.

– Почему вы на ней не женились?

Я услышал движение его крупного тела на траве, он сел. Смотрел вниз, на реку.

– Есть такое, что делаешь смолоду, и оно непростительно, когда состаришься, – произнес он наконец.

И вновь я мог бы оставить все как есть. Но, думаю, я уже знал, что мало бывает в жизни мигов, когда люди могут позволить себе полную откровенность, и такой вот миг настал.

– Она вас любила?

– Думаю, да. Да, любила.

– А вы ее?

– Да.

– Не понимаю.

– Бывает, я и сам тоже.

Есть у нас такие сигналы, какими мы сообщаем: Не дави на меня, сигналы, какими сообщаем: Оставь в покое, но я если и видел их, ими пренебрег.

– Что произошло? – Я посмотрел в те глубокие синие глаза, какие вижу и поныне, здесь, больше полувека спустя. В это трудно поверить, я знаю. Но это все равно правда. И не только из-за обессиленной недвижимости, бесптичьего солнца-марева, выжженных чрезмерностей воскресного дня тот миг схлопнулся до сути, не потому что мы сидели на стенке золотого потира того покатого луга, в уклончивом времени, нездешнем и алхимическом, и не из-за всеобъемлющей нужды, какую переживал я в том, чтобы – иначе не скажешь – наладить поломанное, соединить и подтолкнуть к жизни, оживить то, что было мертво, хотя все эти причины покажутся, когда придет время, частями целого, нет, преимущественно дело состояло в том, что я тогда понимал: в этот миг я впервые в жизни настолько близок с другим человеком, что близость эта в некотором роде – отчасти любовь.

Воздух отключило. Заглохло гуденье пчел. Я вряд ли дышал.

Кристи отвел взгляд, распалась чаша рук его, он их опустил. Слегка покачивался – покачивался на пике вопроса, а вопрос проникал все глубже и глубже. Было в том страдание, я это отчетливо понимал – и сознавал, что, когда тебе семнадцать, страдание человека, которому за шестьдесят, кажется монументальным, а ты прежде считал, что муки душевные – удел молодых.

– Я боялся, – наконец произнес он. Все его лицо скривилось, морщины разбежались проводами в никуда, в глаза ему смотреть я не смог. – Боялся того, что чувствовал. Думал, оно меня заглотит. Уже заглотило. Жить я хотел только для нее.

Больше ничего не сказал, и на сей раз я не нажимал. Никакого разлада не было у них с Анни Муни, ссоры не было, никаких неожиданностей или откровений, чем можно было бы все это объяснить, а неправые поступки – понять. Я желал обрести возможность винить кого-то. Я желал несговорчивого отца, собственническую мать, буйной, лютой ссоры. Желал, чтобы Кристи загнали в невозможные условия, чтобы оказался он жертвой обстоятельств, – и осознал, что где-то на подмостках моего ума, при сценическом заднике гор в Керри и лютого дождя, я обустроил оперетту, привлек все видавшие виды приемы мелодрамы, чтобы тем самым сокрыть любовь, какая должна была состояться. Но случилось иное. В этой истории не нашлось истории. Осталось во мне лишь ощущение обыденного человеческого неуспеха. Кристи удрал. Бросил ее. Любил других женщин, она влюбилась в другого мужчину, и оба прожили свои жизни так, будто любви той никогда и не было.

– Ну, так оно не закончится, – сказал я. – Не может оно так закончиться.

Кристи никак не ответил, и мы оставили разговор, солнце умастило эту тему глянцевитым притираньем, отпустило нас заживлять сказанное и создавать свою версию произошедшего, с какой можно жить дальше.

Позднее, когда оба мы простерлись на теплой траве в том неузаконенном месте между сном и грезой, он спросил:

– Как ее зовут?

– Софи, – ответил я так тихо, что и не услыхать, а затем, чувствуя падение, беспомощное и чудесное, и нисколько не желая прервать его: – Софи Трой, младшая дочка Доктора.

В синеве неба высматривал Кристи все то, что я не договорил. Прижал бороду ладонью к подбородку.