Вот оно, счастье

Ежегодно, когда Учитель играл в паре с Миком, на подмостках и в разгар спектакля было слышно, как напарник подсказывает Мику на выдохе: “Легче! Легче!” – и ежегодно все повторялось сызнова и воздействовало так же, то есть никак, и со временем приход научился не только ожидать, но и желать трагического тона Мика Мадигана, получая сумрачное удовольствие от правды этого тона и того, что для некоторых мир легкости лишен.

Я видел игру Мика трижды, но думал о нем чаще. Говорю об этом здесь, чтобы объяснить свой собственный характер в том возрасте. Много лет ушло у меня на то, чтобы помыслить жизнь как комедию – или, во всяком случае, трагикомедию. Роль, которую играл я, всегда казалась торжественной и серьезной. Всегда чувствовал я, что обязан что-то свершить.

Что эдак окольно могло б объяснить, почему через три дня, отчасти под влиянием приказа Кристи вложиться в это всем, что у меня есть, я отправился в деревню искать Софи Трой, крепко сжав губы и держа голову высоко – на манер факелоносца[110] Мика Мадигана.

Я никогда не видел ни одну из сестер Трой в лавках. Как они добывали провизию, оставалось сокрытым таинством красоты. Но всяк, у кого похищено сердце, иногда обнаруживает, что опирается на хлипкую ограду авось и небось. Авось повезет мне, авось в тот самый миг, когда я пройду мимо какой-нибудь лавки, из ее дверей выйдет Софи. Почему нет? Мир по-прежнему крутит свой лототрон. Почему не мне?

Сраженная солнцем деревня пустовала. О сокращенном рабочем дне я и забыл. Приняв для маскировки целеустремленный вид, прошел мимо запертых лавок, мимо церкви и тюлевой занавески Моны Райан. Мимо домов Пендеров, Моранов и Доханов, мимо маслобойни с ее засохшими лужами навозной простокваши. Главное было не выглядеть так, как я выглядел. Но иногда, по соглашению между телом и умом, ступни находили способ привести тебя туда, куда тебе надо, и вскоре я уже оказался у ржавых врат Авалона.

За ними тянулась отсыпанная гравием аллея, изъезженная в две колеи, с лентой травы посередине. Словно швырнули шляпу, она весело двигалась вперед и уходила вправо, туда, где незрим был сам дом. Сразу же за воротами – нависшие руки одного из старейших в приходе и единственного уцелевшего явора, не выкорчеванного и не рухнувшего вбок от бурь, каких не случится вплоть до нового тысячелетия, не сваленного, не распиленного и не проданного после того, как не стало последнего Троя и Бурков сын купил дом ради земли с мечтою построить на ней вторую Фаху. Итак, надо мною в тот день нависала нежная и нездешняя слишком зеленая зелень первой листвы – в раздумьях, куда подевался дождь и как долго старому дереву тащить воду кверху от корней, что тянутся вглубь времен дальше Парнелла. Я стоял в потнике собственной кожи возле ворот, гонял по лбу волглый вихор, а затем решил, что лучше постоять через дорогу, будто там факельное стояние мое окажется совершенно нормальным и совсем не будет выглядеть так, словно я ошиваюсь у въезда ради беззаконного взгляда на Красоту.

Не дуло ни малейшего ветерка. Через дорогу от ворот в недвижимой сетке света царила рябая от тени прохлада с птичьими песнями и неумолчным тарахтеньем майского авиамотора. Я расхаживал взад-вперед широченными мик-мадигановскими шагами, как того, казалось, требовала моя роль. Что произойдет, если вдруг появится Софи, я представлял себе не помню толком как. Не помню толком, думал ли я, что это не только вряд ли случится, а попросту невозможно, поскольку воображение довело меня лишь до той точки.

То бдение было действом любви. В том-то и вся штука. Я сказал Кристи, что ничего не делать нельзя, – эта же сладостная зараза распространялась и на меня. Так вот, это – не ничего. Впрочем, у “чего-то” определение имелось неточное. Я останусь там, стражник Красоты, и дождусь, пока Софи не зайдет или не выйдет, и увижу, как движется она мимо. Вот и вся недолга. Этого достаточно – и достаточно, если она будет знать, что я ее слуга. Так оно мыслилось. Я простою там остаток дня до самого вечера, пробуду на этом месте дотемна, если потребуется. Решительно настроился я на это, бдение мое было безыскусно и искренне и не пресеклось, даже когда Докторов “хиллмен-хантер” промчался по западной дороге, небрежно ведомый человеком, чей ум витал где-то не здесь, и ворвался в ворота Авалона, однако прежде Доктор повернул голову в шляпе, засек меня взглядом, в коем читался опыт Доктора во всевозможной блажи человеческой, – взглядом, что мгновенно проник в природу моего бдения и в коем проступала не такая уж и малая соль насмешки.

Я тогда не ушел. Занял другую позицию, чуть дальше, таща за собой призрачную свиту мошек, уже пьяных от головокружительного вещества моего служения. В отдалении орал осел О Лери, неумолчно, рев его был зверски красноречивый и бесконечно жалобный.