Вот оно, счастье

Отперев дверь, Анни Муни, вероятно, решила, что мне нужно лекарство. Вопросов не задала и не помедлила, а когда я ступил внутрь, заперла за мной дверь. На ней был длинный зеленый кардиган, серебристые волосы стянуты резинкой на середине длины. На лице – то же выгравированное выражение древней красоты, в глазах – та же опечаленность, какую некоторые именуют мудростью, но более всего меня поразил ее покой. Возможно, потому, что был он целиком противоположен тому, что чувствовал я.

– У тебя рецепт есть?

– Мне надо с вами поговорить.

Возникла стиснутая, душная пауза. Словно в тот одинокий миг оказалась вжата некая долгая история, и между “тик” и “так” секундной стрелки она вся оказалась там, и Анни Муни сунула руки в карманы кардигана и, в залученном свете половины дня в арсенале этом, где свершалось исцеление всего, что могло приключиться с мужчиной, женщиной, ребенком или зверем, прочла все, что могла, по моему виду и произнесла:

– Проходи.

Мы прошли сквозь сухой щелк нарезанной полосками пластиковой занавески и через заставленную кладовку, где хранилось больше медикаментов, чем было обитателей в Фахе, по распухшему от затоплений и ныне кое-где отставшему линолеуму заднего коридора, вверх по трем бетонным ступенькам, посередке выглаженным шагами, за бежевую дверь и в янтарную гостиную с дубовыми половицами и персидским ковром, где Отец Коффи как раз допивал чай с печеньем.

– Это…

– О, я знаю, – вымолвил он, и обожженное солнцем лицо его вспыхнуло чуть ярче.

– Отче.

– Мистер Кроу желает поговорить.

– Да. Да. Понимаю. – Он осторожно поставил чашку на блюдце, стряхнул тылом ладони крошку со складки на брюках и торжественно встал. – Можем поговорить в приходском доме, – сказал он. – Спасибо за чай, миссис Гаффни. – Он бросил на нее взгляд, значение коего разобрать я не смог, однако понял, что речь не о чае. – Идем же. – Шляпою в отставленной руке указал мне на дверь.

– Со мной, отче, – сказала Анни. – Он со мной хочет поговорить.

В ту пору Отец Коффи человеческую натуру прозревал плоховато. Божественную природу постигал он лучше – таково было следствие. Однако быть на том пойманным не любил. Предположил, что я искал его и что дело касалось страданий, какие разглядел во мне у ограды алтаря. Вот опустил он пастырскую длань свою и оделил меня ястребиным взглядом Фомы Аквинского.

– Я понял, – произнес он, пусть и не понял на самом деле, и одну гуттаперчевую секунду просто смотрел на меня, пылая щеками, вновь постигая жестокую науку, что “неожиданность” – понятие, в Фахе лишенное смысла.

Анни пошла проводить его. Они приглушенно поговорили. Я о том не думал ничего. Стоял посреди гостиной и собирал из кусочков собственную речь.

– Садись, пожалуйста.

Некоторые одарены непринужденностью. Было в Анни Муни что-то такое, отчего казалось, будто ни единое потрясенье не способно сбить ее с ног. Располагала она, как мне тогда мнилось, невероятно ровным темпераментом, и когда встречаешься с ней взглядами, чувствуешь лишь ясность ее и покой, будто самою жизнью Анни Муни оказалась очищена до сути. Это была не та девушка, какую представлял я, впервые о ней услышав, не та порывистая девица в Керри, способная влюбиться в человека, подобного Кристи. Сидя в легчайшей выемке, оставленной Отцом Коффи, я оказался в нехоженом зазоре между выдумкой и правдой. По невесть какой причине я нахохлился и постукал по нижней стороне блюдца.

– Хочешь чаю?

– Нет. Нет, спасибо.

– Чувствуется, лучше мне присесть. – Произнесла она это с улыбкой и расположилась напротив меня, сложила руки и стала ждать, словно между нами стояла шашечная доска и я ходил белыми.

– Я насчет Кристи.

Тощая она, осознал я. Она скрестила руки на груди так, что стали видны ее запястья, и они оказались тоньше, чем думалось. Возникало ощущение, будто она обстругана, будто черты ее лица проступили и обрели эту ошеломительную ясность. Глаза серые. Голос добрый, терпеливый ко мне, но неподалеку была и усталость. Скажу здесь, что уловил ее. Но в тот миг, возможно, и нет.

– Он меня не подсылал. Он не знает, что я здесь. Он бы не хотел, чтобы я здесь был. Чтоб я здесь был ради него, от его имени. Он, может, если б знал, не знаю что. Но, короче, он не знает, это важно. Не в смысле, что он… Я по своей воле.

Она сидела на краю кресла, выпрямившись, выгнув спину, наблюдала за мной словно за пациентом, излагающим историю своей хвори, не желая спешить с выводами или, во всяком случае, выказывать поспешность.

– Точно не хочешь чаю?

– Не.

Она чуть подалась корпусом, склонилась вперед, и небольшие морщинки взяли в скобки ее рот.

– Стакан воды?

– Спасибо, нет. Я пришел сказать кое-что, и если не скажу это быстро… Я здесь сам по себе, он не знает, не намекал на это, он бы, ему бы не пришло в голову, потому что, ну, он, ну, он, не следует мне вкладывать в его уста слова, и я не вкладываю, это не то, он вложил какие-то слова мне в уста, и это справедливо, но нет, ничего, что я тут пришел сказать, он не сказал мне.

– Это я, кажется, уже поняла.

– Я не хочу, чтобы вы это держали против него.

– Не стану.